Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь
Шрифт:
— Как, на руках или на закорках? — спросил Рудольф.
— Все равно как, — ответила Ирма и прибавила: — Неси, как это делают дикари, которые умыкают для себя женщин.
— Тогда я должен сперва избить тебя до бесчувствия, чтобы тащить на спине, как бревно.
— Хорошо, избей меня до бесчувствия, — согласилась Ирма, — и неси меня на спине в свой вигвам.
— Помнишь, ты сперва сказала: лучше то, чего нет, а не то, что существует. Сделаем так, чтобы было лучше: я не стану избивать тебя до бесчувствия, но ты и так будь бесчувственной, будто я тебя избил. И я понесу тебя такую в свой вигвам, — сказал Рудольф.
— Ладно, я и так буду бесчувственной,
— Я сяду на порог сарая, а ты падай без чувств мне на спину, чтобы я смог нести тебя, как бревно, — научил ее Рудольф и, когда Ирма сделала это, продолжал: — А теперь помни, что я избил тебя, что ты без чувств и не ощущаешь боли, и я могу обхватить тебя и держать как хочу.
— Хорошо, хватай, как хочешь, я не почувствую боли, — сказала Ирма.
— Но с обеспамятевшими женщинами не разговаривают, и они молчат, только сопят в две дырочки, — сказал Рудольф.
— Обеспамятевшая женщина нема как рыба, когда мужчина несет ее в свой вигвам, — сказала Ирма.
— Так, теперь я пойду, потому что ты лишилась чувств от побоев.
— Иди, милый, иди, я в самом деле уже почти лишилась чувств, — сказала Ирма.
И мужчина, наклонившись, взвалил жену на плечо, — ноги ее свесились у него со спины, — и двинулся торопливыми короткими шагами к дому; ноша была довольно тяжелая, так что вскоре послышалось сопенье — притом не обеспамятевшей женщины, как должно было быть, а мужчины, который пребывал в полном сознании. А женщина выносила все прекрасно, когда мужчина дергал ее за голову сквозь плащ и время от времени подкидывал, как бревно, а то она соскальзывала у него со спины. Пытаясь избежать этого, Рудольф то и дело вынужден был сгибаться. Рудольф не видел, что перед ним, видел только то, что под ногами. Он споткнулся о какой-то пень или бугор, шагнул уставшей ногой в какой-то ухаб, вовсе не такой уж глубокий, зашатался и в конце концов растянулся вместе со своей ношей — сам упал вперед, а жена — на него; она, правда, рассмеялась, но не очнулась от беспамятства.
— Побудь еще в беспамятстве, — тяжело дыша, сказал мужчина, — я сейчас встану и отнесу тебя домой.
Но когда он стал подниматься на ноги, женщина соскользнула у него со спины и упала на мягкий мох на недавно скошенном лугу.
— Я в беспамятстве и ничего не знаю, — сказала Ирма и осталась лежать, где упала, в тишине летней ночи. Только где-то далеко залаяла собака и раздался густой голос, который как бы искал и окликал кого-то.
— Ты, конечно, в беспамятстве и ничего не знаешь, — сказал Рудольф. — Ты не слышишь и голоса этого мужчины, что ищет женщину, чтобы избить ее до бесчувствия; человек не знает, что какой бы ни была тяжелой женщина, когда она в полном сознании, без чувств она еще тяжелей.
И он снова напал на свою обеспамятевшую жену: сперва зацеловал ее до еще большего беспамятства, а затем взял на руки и донес до самой двери дома; поставил ее, бесчувственную, стоять, оперев о стену, чтобы можно было отыскать ключ в кармане и открыть дверь. Потом поднял жену снова себе на спину, теперь уже так, чтобы держать ее за ноги, а голова и руки свешивались по спине. Поднял и пошел в дом, опустил на кровать. Она все еще не очнулась, и он стал стягивать с нее одежду, пока она не стала голой, как морковка. И он целовал ее, потом облачил в ночную рубашку, положил под одеяло, чтобы было теплее, и поднес ей ко рту шоколадку с ликером. Только тут Ирма пришла в себя и сказала:
— Милый, если бы ты знал, как это хорошо, когда с тобой кто-то так возится — носит
— Как ты думаешь, в вигваме тоже есть кровать с пружинным матрасом и сверху — мягкое шелковое одеяло? — спросил Рудольф.
— Ну и что, если нет, — ответила Ирма, — а если есть любовь?
— Разве ради любви бьют кого-нибудь до потери сознания? — сказал Рудольф. — Из-за любви убирают совсем. А если до потери сознания, то затем, чтобы сделать рабой.
— Ах, вот как ты считаешь, — почти разочарованно произнесла Ирма.
Но когда и он лег в кровать, Ирма забыла свое разочарование и сказала:
— Знаешь, милый, что я хочу, если только ты будешь хороший? Я хочу от тебя ребеночка, очень хочу! Я думаю, Этот ребенок будет таким же хорошим, как и ты, а хороших людей на свете мало.
— Любовь — это не что-то хорошее, любовь — это только любовь, — сказал Рудольф.
— Значит, ты не хороший? — спросила женщина.
— Значит, нет, если ты меня об этом спрашиваешь, — ответил мужчина.
— Ну, тогда я не буду больше спрашивать, — сказала Ирма.
— Так будет разумнее.
На следующее утро, когда Рудольф проснулся, от его давешнего настроения и следа не осталось, Ирма это заметила сразу. Рудольфа снова мучили всевозможные мысли и заботы, он беспокойно ходил туда и сюда, размышлял то ли о постройке свинарника, то ли о валунах, которые надо было раздробить и вывезти, то ли об осушении земли, то ли один бог ведает о чем. Когда Ирме удалось завязать с ним разговор, выяснилось, что в голове у него совершенно необычный замысел, по крайней мере, он так сказал. Он решал, как устроить на своей земле, чтобы можно было купаться, к тому же без бочки и ванны.
Землю нужно осушить, это неизбежно, ибо иначе ее нельзя благоустроить. И когда канавы будут вырыты и по ним потечет вода, нельзя ли направить воду через пруд-купальню, чтобы постоянно бежала свежая? Ведь можно, а? И зачем тогда нужны бочка или ванна, где вода стоит, ведь есть проточный пруд? Понятно, что не нужно ни ванны, ни бочки, так что трудный вопрос решен.
Но, по-видимому, это был не единственный трудный вопрос, который мучил Рудольфа, ибо он по-прежнему напряженно о чем-то думал. Сидели они в доме, ходили ли гулять куда-нибудь или встречались с хуторянами, что жили в трудах и хлопотах, Рудольф выглядел каким-то усталым, и лицо его казалось измученным. Даже старый хозяин, который был теперь арендатором хутора, обратил на это внимание. Он объяснял озабоченность нового хозяина, разумеется, по-своему, по-хозяйски.
У хозяев и хозяек всегда-де озабоченные лица, без этого невозможно жить на белом свете. Совсем другое дело арендатор, каков и он теперь, ведь с арендатора половину забот долой. Настоящий хозяин должен ведь теперь брать взаймы, иначе нельзя, все так делают, но как ты поступишь, ежели уже стар? Когда и чем расплатишься? Да, старый хозяин думал об уплате долгов еще до того, как он занял деньги. Таково уж было его разумение. И вообще не было у него в жизни другой цели, как освободить хутор от долгов, иначе ведь он не твой, а заимодавца. И что — делать снова долги? Нет, не бывать этому. Лучше уж продать хутор и стать арендатором, сбросить с себя бремя владельца. Пусть кто-нибудь другой попытается быть владельцем Соонику. Ну вот, теперь стал им господин Всетаки и по целым дням ходит с хмурым лицом, глаза смотрят в одну точку. И разговаривает так, будто сам думает о чем-то другом. Старому хозяину это было очень понятно.