Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Таммсааре Антон Хансен

— Эх, милая, если бы ты знала, как это ужасно! — вздохнул Рудольф.

Но слова его лишь раззадорили Ирму, и она ответила:

— Нет, ты совсем не знаешь, как это ужасно. Если бы ты знал, ты не поступал бы так.

— Я все же знаю, — сказал Рудольф и прибавил, словно меняя тему разговора: — Могу я о чем-то попросить тебя?

— Я не знаю, право, стоит ли теперь мне тебя или тебе меня о чем-либо просить, — ответила Ирма.

— Уйдем отсюда! — сказал Рудольф. — Я закрою окна и…

— И этот милый запах останется здесь, — с иронией произнесла Ирма.

— Если ты так считаешь, — сказал на это Рудольф, — я устрою сквозняк, а мы на это время перейдем в кухню или в комнату для прислуги, где ты когда-то жила.

И Рудольф принялся открывать все окна и отдушины, чтобы проветрить комнаты, чтобы совсем не осталось чужого запаха. Потом он вежливо и нежно

взял жену под руку и попросил ее уйти со сквозняка. На кухне он усадил ее в мягкое кресло, принесенное с собой, и сказал:

— Уедем в деревню, как только проветрятся комнаты, там у нас все чисто и свежо.

— Девственно чисто, да? — насмешливо спросила Ирма; на душе у нее было горько и тягостно.

— Не смейся над моим словом, — попросил Рудольф, — когда я его произношу, то так же и думаю. Ты, конечно, считаешь, — и ты права, — что я просто бросаюсь красивыми словами, а сам при этом ничего не думаю и не чувствую.

— Да, наконец я в самом деле начинаю думать: все, что ты мне говоришь, приходит тебе в голову не от души, — сказала Ирма. — И твои поступки, с чем бы они ни были связаны, не идут от сердца. Ты совершаешь все как бы нарочно для того, чтобы водить меня за нос и обманывать. Вот и в этот раз: зачем ты оставил мне записку, что идешь звонить по телефону в волостное правление? Только ради того, чтобы успокоить меня и я сломя голову не приехала за тобой в город, да?

— Эх, милая, это же не так, как ты думаешь. По-твоему, я только и делаю, что вынашиваю планы, как бы тебя обмануть.

— Да ты вообще только и делал это, и когда поженились, и раньше, — сказала Ирма.

— Когда я писал эту записку, которую оставил на столе, — оправдывался Рудольф, как будто не слышал последних слов жены, — я действительно думал о том, что написал: пойду в волостное правление и позвоню…

— Но куда же, кому и зачем тебе понадобилось звонить? — спросила Ирма.

— Этого я не знал и сам в тот момент, когда я писал записку, — ответил Рудольф, — но мне казалось, что все станет ясным по дороге в волостное правление, или — вернее — это уже ясно, но не пришло еще мне в голову. И когда я писал, мне вдруг подумалось, что я могу об этом куда-то позвонить, куда мне сейчас в силу ряда обстоятельств звонить нельзя. И потом я еще подумал, мол, как хорошо, что я пишу эту записку, ведь тем самым я даю обещание, которое не могу не выполнить, когда буду звонить. Когда же я пришел в волостное правление, совсем забыл об обещании, об оставленной записке. А взяв телефонную трубку, я безо всякого позвонил на стоянку автомобилей и вызвал такси для себя. Сам я при этом думал: так-так, автомобиль и был тем, что вначале не пришло мне в голову… Мне не приходило в голову, когда я писал записку, зачем я должен звонить по телефону. Когда я уже сел в машину и мы поехали, я в самом деле подумал о записке и о том, что записка означает в некотором роде обещание, но теперь от этого никакого толку нет. Что я должен был делать? Повернуть машину обратно и ехать в Соонику? Но это же было бы смешно: сидеть в волостном правлении или у дороги где-нибудь, на солнце, и ждать, когда приедет автомобиль за несколько десятков километров, чтобы подвезти меня три-четыре километра? Если бы я действительно сделал это и ты увидела бы это своими глазами, то непременно подумала бы, что со мной удар или меня разбил паралич или что я потерял рассудок. Что-то подобное ты непременно подумала бы. Так что ничего разумного мне не оставалось, хочешь не хочешь — поезжай в город. Была еще одна возможность — остановить такси посреди дороги, расплатиться и идти, идти домой пешком в наказание за то, что я вообще вызвал из города машину. Думал я и над этой возможностью. Разумеется, если бы я сделал так, шофер счел бы твоего мужа за сумасброда, и это было бы для меня вовсе не безразлично, ведь он знал меня, я с ним часто ездил. Но то, что подумает обо мне шофер, я как-нибудь перенес бы и хотел было уже сказать ему, чтобы он остановил машину, но тут мне в голову вдруг пришла мысль, что до того, как наказывать себя, надо узнать, велико ли это наказание. И я спросил, далеко ли мы отъехали. «Километров пятнадцать», — ответил шофер, и это подействовало на меня убийственно. Неужели, удивился я про себя, в наказание за то, что я вызвал из города такси, я должен теперь брести пятнадцать километров, к тому же еще с моими мозолями? Неслыханно! Невероятно! Да и ты не стала бы от меня требовать этого, если бы ты была там и я спросил бы у тебя совета.

— Да, за свою жизнь ты, видимо, много раз врал, если делаешь это так искусно, — сказала Ирма.

— Ты думаешь, я вру? —

спросил Рудольф. — А зачем мне врать, если я не пытаюсь защищаться и даже извиняться, да и обелять себя не хочу. Я просто объясняю, как все это произошло, хотя и сам почти ничего не знал и не хотел. Понимаешь ли ты, чего ради я так чистосердечно во всем признаюсь? Только бы ты знала, какой я ненадежный человек, и этим все, все сказано. Это несчастье, что ты не веришь мне. Своими выходками я убил в тебе последнюю каплю доверия, и ты считаешь ложью даже те мои слова, в которых, пожалуй, и осталась единственная правда моей жизни. Вскоре я вообще не буду знать, как вести себя, чтобы ты понимала, с кем имеешь дело. Наверное, ты все еще считаешь, — и это, так сказать, единственное, чему ты веришь во мне, — что я не хочу быть по отношению к тебе другим или лучшим, вернее — не хочу хотеть быть лучше. Но я же не могу хотеть, если и хотел бы хотеть, вот и все объяснение. Или, может, ты считаешь, что я не понимаю, какой хорошей и чистой могла быть жизнь, если бы мы жили согласно твоим понятиям о любви и все такое? Я намеренно сказал «все такое», потому как, если бы я назвал это яснее, это вызвало бы у тебя горькую усмешку. Я все понимаю, чувствую и понимаю, что у тебя в жизни могло быть много радости и, пожалуй, счастья, но, живя со мной, ты их не знаешь.

— Вот и снова вранье, — сказала Ирма. — За короткое время, как я живу с тобой, у меня во много раз было больше счастья и радости, чем во всей жизни до этого. По правде говоря, радость и счастье я узнала только с тобою.

— Вычти свои страдания и муки, много ли останется радости и счастья, — сказал Рудольф.

— Зачем я должна вычитать свои страдания и муки? — спросила Ирма.

— Затем, — ответил Рудольф, — что если ты не сделаешь это сегодня, то сделаешь завтра, а не сделаешь завтра, то послезавтра или послепослезавтра сделаешь обязательно.

— Я не сделаю этого никогда, — заявила Ирма.

— Эх, дитя…

— Я прошу не произносить это слово, — с горечью сказала Ирма, — я уже не дитя, а женщина, которая любит.

— Прости, я не хотел тебя обидеть, поверь дорогая! — продолжал Рудольф. — Конечно, ты женщина, которая любит, но ты говоришь об этой любви так, будто ты еще ребенок. Ты еще не знаешь, что если любовь начинается с мучений и страданий, то со временем их станет больше, а радости и счастья, приходивших под руку с мученьем и страданием, станет все меньше и меньше, пока их вовсе не останется. Останутся только страдания и мучения, совсем без радости и счастья. И тогда, даже если захочется вычесть страдания и муки, не из чего будет вычитать.

— Я счастлива страдать и мучиться из-за тебя, — сказала Ирма.

— Это ты говоришь просто так, ты что-то подобное прочла где-то в книге или увидела в кино. В молодости мы все любим сильные и высокие слова, — сказал Рудольф. — Но в жизни все идет совсем иначе. В жизни не помогут ни книги, ни фильмы, в этом и заключается печальная гримаса жизни.

— Значит, я так создана, будто я из какой-нибудь книги или киноленты, — стояла на своем Ирма.

— Ошибаешься, — возразил ей Рудольф. — Никто бы не читал ни одной книги и не смотрел фильмы, если б в них не было сколько-нибудь от той жизни, какою мы живем. И если найдется человек, который живет только как герой книги или фильма, то он и кончит так же внезапно и быстро, как кончается книга или кинолента. Конечно, такие люди есть, но я не верю, что ты одна из них.

— И все же я одна из них, — упрямо твердила Ирма.

— Тогда почти бессмысленно что-либо говорить, — решил Рудольф, — ибо о книге или киноленте можно говорить, лишь когда она прочитана или просмотрена.

И он оставил Ирму сидеть на кухне, а сам ушел в комнаты. Немного погодя вернулся и сказал:

— Я считаю, что теперь воздух чистый, но на всякий случай ты должна сама понюхать и решить, можно ли закрывать окна. Сходи, пожалуйста, моя книжка, моя кинолента! — шутливо закончил Рудольф.

— Легко живется тебе на белом свете, все ты превращаешь в шутку, — вздохнула Ирма, вставая.

— Разве ты не слышала, что шутники самый печальный народ на свете? — спросил Рудольф.

— Ну, о тебе этого не скажешь, — сказала Ирма.

— Значит, ты ни разу не замечала, что я никогда не бываю радостен, разве что немного весел, что я и не ищу радости, а только развлечения, заменяющего радость? — спросил Рудольф.

Только теперь Ирма сообразила, о чем сказал муж, и ощутила в груди острую боль, будто увидела пропасть между собой и мужем, пропасть, которая была с самого начала, только Ирма не замечала ее. У нее как бы подкосились ноги, и она присела на ближайший стул, прежде чем спросила: