Хозяйственная этика мировых религий: Опыты сравнительной социологии религии. Конфуцианство и даосизм
Шрифт:
Однако образование всегда было привязано к священным или культовым текстам. Лишь эллинские философские школы осуществляли чисто мирское образование без всякой привязки к текстам, без всякого непосредственного интереса к кормлениям и лишь ради воспитания эллинских «благородных мужей» (kaloikagathoi). Целью привязанного к текстам китайского образования было получение кормлений, при этом оно оставалось чисто мирским образованием отчасти ритуально-церемониального, отчасти — традиционально-этического типа. В школе не занимались ни математикой, ни естествознанием, ни географией, ни языкознанием. Даже философия не носила здесь ни спекулятивно-систематического характера (как эллинское, отчасти индийское и западное теологическое образование), ни рационально-формалистического (как западное право), ни эмпирически-казуистического (как раввинские, исламские и отчасти индийские школы). Она не породила никакой схоластики, поскольку не занималась профессиональной логикой, как на Западе и в Передней Азии, где существовала эллинистическая основа. Само это понятие было чуждым для привязанной к текстам недиалектической китайской философии, ориентированной на чисто практические проблемы и сословные интересы патримониальной бюрократии. Основной круг проблем всей западной философии остался ей неизвестен, что тесно связано с характером мыслительных форм, использовавшихся китайскими философами во главе с Конфуцием. Несмотря на практическую трезвость мысли, их духовные инструменты закоснели в форме, которая своею аллегоричностью скорее напоминает способы выражения индейских вождей, нежели рациональную аргументацию — как в случае действительно остроумных высказываний, приписываемых Конфуцию. Здесь проявилось то, что речь не использовалась в качестве рационального средства оказания политического и судебного воздействия, как это впервые в истории практиковалось в эллинском полисе; подобное вообще было невозможно в бюрократическом патримониальном государстве, в котором даже не существовало формализованной юстиции. Китайская юстиция оставалась отчасти суммарной кабинетной юстицией (высших чиновников), отчасти — юстицией актов. В ней не было никаких прений сторон, лишь письменные прошения и устный допрос участников. Преобладание конвенционального интереса бюрократии к вопросам пристойности также приводило к тому, что «последние» спекулятивные проблемы отвергались ею как практически бесплодные, неподобающие и несущие угрозу ее собственной позиции из-за возможных нововведений.
Хотя и техника, и предметное содержание экзаменов носили чисто мирской характер и представляли собой своеобразный «экзамен по литературной культуре», народные воззрения связывали с ними совершенно иной, магически-харизматический смысл. В глазах масс успешно прошедший экзамены кандидат и чиновник был не просто претендентом на должность, квалифицировавшим себя благодаря своим знаниям. Он воспринимался ими как испытанный носитель магических качеств, которые так же свойственны дипломированному мандарину, как обученному и посвященному
318
Подобное самообвинение беспечного офицера пограничной стражи (в эпоху Хань, т. е. задолго до введения экзаменов) см. в изданных Шаванном документах Луреля Стейна под № 567.
319
Зачатки сегодняшней «Peking Gazette» восходят ко второму правителю династии Тан (618—907).
320
В «Peking Gazette» действительно встречаются (особенно в конце века) содержащие ссылки на доклады цензоров или начальников сообщения о поощрении и повышении заслуженных чиновников или планах на этот счет, о смещении недостаточно квалифицированных на другие должности («чтобы мог набраться опыта», «Peking Gazette» от 31 декабря 1897 года), об отстранении от должности с выведением за штат и исключении совсем непригодных, а также констатация того, что у чиновника деловые заслуги сочетаются с ошибками, которые он должен исправить, прежде чем получит повышение. Почти всегда с подробным обоснованием. Также встречаются декреты о посмертном наказании палками тех, кто был разжалован посмертно: «Peking Gazette» от 26 мая 1895 года.
Все книжники имели сословные привилегии — даже только сдавшие экзамены, но еще не назначенные на должность. Укрепив свое положение, книжники сразу добились специфических сословных привилегий. Важнейшими из них были: 1) освобождение от «sordida munera», [321] т. е. от принудительных работ; 2) освобождение от наказания палками; 3) кормления (стипендии). Последняя привилегия давно сильно сократилась в размере из-за финансовых трудностей. Хотя для «бакалавров» шэн по-прежнему сохранялись учебные стипендии (10$ ежегодно) при условии прохождения каждые 3—6 лет экзамена на цзюйжэнь («лиценциатов»), но, конечно, не они были определяющими. Расходы на образование и издержки во время ожидания назначения фактически приходилось покрывать роду, который надеялся возместить их после того, как его член займет какую-нибудь должность. Две другие привилегии сохраняли свое значение до последнего времени, поскольку принудительные работы по-прежнему проводились, хотя и во все меньшем объеме. А удары палками являются национальной формой наказания. Они происходят от страшной палочной педагогики китайской народной школы, напоминающей наше Средневековье, только еще более жестокой. [322] Главы родов или деревень составляли список учеников (гуаньдань, «красная карта») и нанимали для них учителя из числа всегда имевшихся в избытке книжников без должностей; предпочтительным местом занятий был храм предков или другие неиспользуемые помещения; ученики с утра до вечера в унисон произносили названия написанных «черточек»; они целый день находились в «оскотиненном» состоянии, обозначавшемся знаком мэн (свинья в траве). Студенты и обладатели степеней тоже получали удары, но не по рукам, а по «богоугодному местечку», если использовать терминологию немецких матерей старой школы. Обладатели высших степеней полностью освобождались от них до момента разжалования. Их освобождение от трудовой повинности в Средневековье фиксируется совершенно определенно. Как уже говорилось, эти привилегии были сомнительными, поскольку чиновники немедленно лишались их в случае разжалования, что случалось нередко. Как бы то ни было, развитие феодальных понятий о чести было невозможно при системе, основанной на получении экзаменационного диплома как сословной квалификации, на возможности разжалования и наказания палками молодых и даже пожилых обладателей степени, что также происходило нередко. А ведь когда-то, в далеком прошлом, подобные понятия определяли всю жизнь.
321
Отработочные повинности (лат.). — Примеч. перев.
322
Об этом см.: Smith А. Н. Village life in China. Edinburg, 1899. P. 66 ff.
В качестве главных добродетелей в древних хрониках восхвалялись «открытость» и «лояльность». [323] Древним лозунгом было: «Умереть с честью». «Трусливо быть несчастным и не суметь умереть», особенно для офицера, который не сражался «до смерти». [324] Самоубийство проигравшего сражение полководца воспринималось им как привилегия: разрешение на него означало отказ от наказания и потому не считалось безопасным. [325] Эти феодальные понятия менялись под влиянием патриархального представления о сяо. Следует сносить клевету и идти на смерть из-за нее, если это спасает честь господина; верной службой можно (и должно) исправить все ошибки господина — в этом и заключалось сяо. Коутоу перед отцом, старшим братом, кредитором, чиновником или императором определенно не являлось симптомом феодальной чести. Но, в отличие от рыцарей и придворных Запада, идея встать на колени перед любимой вызвала бы глубокое отвращение у правильно ведущего себя китайца.
323
См.: Кип Yu (Discours des royaumes). Ann. Nat. des 'etats Chin, de X au V s. / Ed. de Harlez. London, 1895. P. 54, 75, 89, 159, 189, u. ^o.
324
Tschepe P. A. Var. Sinol. 27. P. 38. «Он просит о наказании». Аналогичные выражения встречаются в документах А. Стейна (ed. 'E. Chavannes, N 567).
325
Однако ср. рескрипт в «Peking Gazette» от ю апреля 1895 года, которым офицерам, совершившим самоубийство при сдаче Вэйхайвэя, посмертно были повышены звания (поскольку они взяли вину на себя и тем самым не дали скомпрометировать позором харизму императора).
Честь чиновника во многом сохраняла черты чести ученого, определявшейся результатами экзаменов и публичными проверками со стороны начальников, даже если он сдал высшие экзамены. Это сильно отличало его от любой бюрократии.
Своеобразный дух ученого, взращенного системой экзаменов, был тесно связан с исходными посылками китайского ортодоксального учения (впрочем, и почти любого еретического). Из-за дуализма шэнь и гуй, добрых и злых духов, небесной субстанции Ян и земной Инь единственной задачей воспитания и даже самовоспитания могло быть только развитие в душе человека субстанции Ян. [326] Ведь если Ян полностью возьмет верх над демоническими силами гуй, то, согласно древним представлениям, этот человек получит магическую власть над духами. Добрыми являются те духи, которые защищают порядок, красоту и гармонию в мире. Поэтому совершенствование самого себя до подобия этой гармонии является высшим и единственным средством получить эту власть. В эпоху книжников цзюнь цзы, благородный муж (некогда — герой), был человеком, достигшим всестороннего самосовершенствования — «произведением искусства» в смысле классического, вечно значимого канона душевной красоты, который традиционная литература взращивала в душах своих учеников. С другой стороны, по крайней мере с эпохи Хань, [327] книжники были твердо убеждены в том, что духи вознаграждают «добро» в смысле социально-этической порядочности. Поэтому добрый нрав, сопряженный с классической (канонической) красотой, являлся целью самосовершенствования. Всякий ученый страстно желал, чтобы окончательным критерием при получении высшей экзаменационной квалификации были прекрасные, канонически совершенные результаты. Юношеской мечтой Ли Хунчжана было стать совершенным книжником, т. е. «коронованным поэтом» (достигнув высший ранг) [328] — он гордился своим мастерством каллиграфии и способностью дословно пересказывать классиков, прежде всего «Весну и осень» Конфуция (крайне сухую для нас «хронику»). Убедившись в этом, его дядя простил ему юношеские прегрешения и добился для него должности. Все остальные знания (алгебра, астрономия) воспринимались им лишь как необходимые средства, чтобы «стать великим поэтом». Классическое завершение стихотворения, сочиненного им в храме богини-покровительницы шелководства в качестве молитвы от имени вдовствующей императрицы, принесло ему расположение правительницы. Игра слов, афоризмы, аллюзии на классические цитаты и тонкий, чисто литературный дух считались идеалом общения знатных мужей, из которого исключалась всякая актуальная политика. [329] Может показаться диковинным, что это сублимированное, привязанное к классике «салонное» образование должно было квалифицировать для управления большими областями. Действительно, с помощью одной поэзии в Китае тоже не управляли. Тем не менее китайский обладатель должностного кормления поддерживал свою сословную квалификацию, свою харизму посредством каноничности используемых им литературных форм, поэтому им уделялось серьезное внимание даже в служебных сношениях. Многие важные манифесты императора как высшего жреца литературного искусства имели форму поучительных стихотворений. С другой стороны, чиновник подтверждал свою харизму тем, что его управление протекало «гармонично», т. е. без нарушений со стороны беспокойных духов природы или человека, даже если действительная «работа» лежала на плечах подчиненных. А над ним стояли император-понтифик, академия книжников и коллегия цензоров, от которых он получал награды и наказания, порицания и предупреждения, поощрения и похвалу — причем абсолютно публично.
326
По крайней мере в одном округе существовал храм тай-цзи, антиматерии (хаоса), из разделения которой возникли обе субстанции (Schih Luh Kuoh Kiang Yuh Tschi / Ubers, von Michels. P. 39).
327
Согласно де Грооту.
328
См. перевод избранных мест из его мемуаров, выполненный графиней Хаген (Berlin, 1915. Р. 27, 29, 33).
329
См. искусные по форме, остроумные по содержанию, хотя и достаточно поверхностные записки, адаптированные для европейцев: Tscheng Ki Tong. China und die Chinesen / Deutsch von A. Schultze. Dresden und Leipzig, 1896. P. 158. Об общении китайцев см. схожие наблюдения в «Путевом дневнике философа» графа Кайзерлинга.
Вследствие подобной публикации «личных дел» и всех докладов, запросов и экспертиз вся административная и карьерная судьба чиновников проходила на глазах широкой общественности — гораздо более широкой, чем в случае
Как и при всяком патримониализме, ненависть и недоверие управляемых в Китае были направлены в первую очередь на низшие ступени иерархии, с которыми близко соприкасалось население. Поэтому оно обычно пыталось аполитично избегать всякого необязательного контакта с «государством». Но эта аполитичность никак не препятствовала воздействию официального образования на формирование народного характера.
Высокие требования во время обучения (отчасти из-за своеобразия китайской письменности, отчасти из-за учебного материала) и длительные сроки ожидания часто вынуждали тех, кто не имел собственного, заемного или накопленного семьей состояния, прервать образовательную карьеру и переходить в практические профессии различного рода, начиная с купцов и заканчивая целителями. В таком случае они не доходили до самих классиков, а лишь до последнего (шестого) учебника — до почитавшегося за древность трактата «Обучение молодежи» («Сяо сюэ»), [330] содержавшего выдержки из классиков. Эти круги отличались от бюрократии лишь уровнем образования, а не его характером, поскольку не было никакого другого образования, кроме классического. Процент провалившихся на экзаменах был чрезвычайно велик. Несмотря на жесткие ограничения, [331] незначительное в процентном отношении число получивших дипломы высших рангов все равно всегда в разы превосходило количество имеющихся должностных кормлений. За них шла конкуренция с привлечением покровителей-патронов [332] или заемных денег на покупку должностей — как и в Европе, продажа кормлений являлась здесь средством сбора капитала на государственные цели и очень часто заменяла квалификацию посредством экзаменов. [333] Как показывают многочисленные заявления в «Peking Gazette», протесты реформаторов против продажи должностей продолжались вплоть до последних дней существования старой системы.
330
«Сяо сюэ» (La Siao Hio, ou Morale de la jeunesse / Tr. par Ch. De Harlez. Paris, 1889 (Annales du Mus'ee Guimet XV)) является трудом Чжу Си (XII век н. э.), систематизировавшего конфуцианство в форме, ставшей канонической. (О нем см.: Gall S. le. Le Philosophe Tchou Hi, sa doctrine etc. // Vari'et'es sinologiques 6. Shanghai, 1894.) Этот популярный комментарий к «Ли цзи» содержал исторические примеры и был известен в Китае любому ученику народной школы.
331
Число «лиценциатов» распределялось между провинциями. При чрезвычайных займах (даже после восстания тайпинов), провинциям за сбор определенных минимальных сумм предоставлялись б'oльшие квоты. Из «докторантов» на каждом экзамене степень получали лишь десять человек, из которых первые трое пользовались особым почетом.
332
Их могущество хорошо видно при сравнении происхождения обладателей трех высших степеней и высших мандаринов: Zi 'E. а. а. О. App. II Р. 221, Аnm. 1. Из 748 высших чиновнических должностей в 1646—1914 годах 398 были заняты маньчжурами, хотя лишь трое из них имели высшие степени (были определены императором как лучшие цзиншии); провинция Хэнань выдвинула 58, т. е. 1/6 всех высших чиновников, — исключительно благодаря господствующему положению семьи Цзэн; почти 2/3 обладателей высших степеней из других провинций представляли лишь 30 % провинций.
333
Продажа должностей впервые стала систематически применяться в 1453 году при императорах династии Мин. (В качестве финансовой меры она была известна уже при Шихуан-ди.) Низший ранг первоначально стоил 108 пиастров, что эквивалентно капитализированной стоимости кормления на время обучения, затем 6о таэлей; после наводнения на реке Хуанхэ цена была понижена до 20—30 таэлей, чтобы расширить рынок и собрать больше денег. С 1693 года покупатели «бакалавриата» допускались к высшим экзаменам. Место даотая со всеми дополнительными расходами стоило примерно 40 000 таэлей.
Официальный срок пребывания чиновников на должности ограничивался тремя годами (что полностью соответствует аналогичным исламским установлениям), поэтому — несмотря на теоретическое всемогущество — интенсивное рациональное влияние государственного управления на экономику оказывалось неустойчивым и урывочным. Удивительно, каким незначительным числом чиновников, постоянно занятых в управлении, надеялись обойтись. Само их число с очевидностью показывает, что пока не затрагивались властные и фискальные интересы государства, они, как правило, не вмешивались в происходящее, и обычно носителями порядка выступали силы традиции: род, деревня, гильдии и другие профессиональные союзы. Несмотря на вышеупомянутую аполитичность масс, влияние слоя кандидатов на должности на способ ведения жизни средних слоев было очень значительным, прежде всего из-за народных представлений о квалифицирующем на занятие должности экзамене как подтверждении магической харизмы. Выдержавший экзамен своим результатом доказывал, что он в значительной мере является носителем шэнь. Высшие мандарины считались обладателями магических способностей. В случае «подтверждения» харизмы они сами могли после смерти и даже при жизни стать предметом культа. Изначальное магическое понимание письменности и грамоты придавало их печатям и рукописям защитное и терапевтическое значение, что могло распространяться даже на экзаменационные принадлежности кандидатов. Тот, кого император определял в качестве первого среди экзаменовавшихся на высшую степень, считался гордостью и достоянием своей провинции, а каждый, чье имя публиковалось после выдержанного экзамена, становился «именитым» в своей деревне. Все гильдии и иные сколько-нибудь значимые клубы нуждались в книжнике в качестве секретаря, и подобные места были открыты для тех обладателей степеней, для которых не находилось должностного кормления. Владельцы должностей и сдавшие экзамены кандидаты на должности в силу своей магической харизмы и связей с патронами являлись естественными «духовниками» и советниками своих родов, поскольку происходили именно из мелкобуржуазных кругов — в отличие от брахманов («гуру»), игравших схожую роль в Индии. Наряду с государственными поставщиками и крупными торговцами, обладатели должностей имели лучшие шансы аккумулировать собственность. Поэтому экономическое и личное влияние этого слоя на население было приблизительно таким же, как в древнем Египте авторитет писцов и жрецов вместе взятых, даже за пределами собственного рода, где мощным противовесом ему выступал авторитет возраста. Совершенно независимо от «достоинств» отдельных чиновников, часто высмеиваемых в народной драме, престиж самого книжного образования среди населения был непоколебим до тех пор, пока его не разрушили сами члены этого слоя, получившие современное западное образование.
Социальные интересы образованного слоя определяли и его отношение к экономической политике. Как и многие другие типичные элементы патримониально-бюрократического образования теократического типа, государственная система — по ее собственному утверждению — на протяжении тысячелетий носила характер религиозно-утилитаристского государства всеобщего благоденствия. При этом реальная государственная политика в Китае, как и на древнем Востоке, на протяжении длительного времени не вмешивалась в хозяйственную деятельность, по крайней мере в производство и накопление — если речь не шла о новых поселениях, мелиорации (с помощью орошения), фискальных или военных интересах. Только военные и военно-фискальные интересы постоянно вызывали вмешательство в хозяйственную жизнь в виде меркантилистской или сословной регламентации. Часто это было очень глубокое вмешательство, обусловленное необходимостью организации общественных работ, интересами монополий или фиска. С окончанием национального милитаризма всякая подобная планомерная «экономическая политика» прекратилась. Понимая слабость собственного аппарата управления, правительство ограничивалось заботой о дренаже и поддержании водных путей, необходимых для снабжения рисом основных провинций, а в остальном проводило типичную патримониальную ценовую и потребительскую политику. Это не была торговая политика [334] в современном смысле: таможни, установленные мандаринами на водных путях, насколько известно, имели лишь фискальный, а не экономико-политический характер. Да и в целом правительство вряд ли преследовало иные экономическо-политические интересы, кроме фискальных и полицейских (за исключением чрезвычайных ситуаций, всегда политически опасных при харизматическом господстве). Насколько известно, самая масштабная попытка создания единой хозяйственной организации с введением государственной торговой монополии на весь урожай, планировалась в XI веке Ван Аньши; она была связана с реформой земельного налога и, помимо фискальной выгоды, должна была в первую очередь привести к выравниванию цен. Эта попытка провалилась. По мере того как экономика оказывалась предоставленной самой себе, усиливалось неприятие «государственного вмешательства» в экономические вопросы, прежде всего монопольных привилегий, [335] которые повсюду использовались патримониализмом в качестве фискальной меры. Впрочем, это было лишь одно из представлений — наряду с другими, вытекавшими из убежденности в зависимости благополучия подданных от харизмы правителя. Часто они существовали одновременно, что постоянно приводило к типичному для патримониализма хаосу в управлении, по крайней мере на определенное время. Далее самоочевидной считалась необходимость регламентации потребления в рамках ценовой и продовольственной политики, известная конфуцианской теории по множеству отдельных норм, регулирующих расходы, как и естественное для всякой бюрократии неприятие резкой дифференциации, вызванной свободным экономическим обменом. Стабилизация экономического положения в условиях экономической автаркии и социальной однородности мировой империи не могла привести к появлению здесь экономических проблем, которые обсуждались в английской литературе XVII века. Здесь полностью отсутствовал тот самоуверенный буржуазный слой, политически игнорировать который правительство не смогло бы, а именно к его интересам обращались английские «pamphlets» [336] того времени. Как всегда при патримониально-бюрократических порядках, управление было вынуждено учитывать мнение купеческих гильдий лишь в «статике» — когда речь шла о сохранении традиции и их специфических привилегий. В динамике же, напротив, оно не имело веса, поскольку (больше) не существовало мощных экспансионистских капиталистических интересов, способных, как в Англии, поставить государственное управление себе на службу.
334
Отличным примером китайской камералистики служит трактат Сыма Цяня о торговом балансе (пинчжунь), который является древнейшим сохранившимся документом китайской политэкономии: Chavannes 'E. N 8. XXX. Vol. III. Высокие прибыли торговцев в эпоху раздробленности, разорение купцов в единой империи, ликвидация должностей, фиксация жалования и вслед за этим фиксация земельного налога, налоги на торговлю, лес и воду, вопрос частной чеканки монет, опасность избыточного обогащения частных лиц (одновременно с вполне конфуцианским утверждении, что при богатстве царит добродетель), транспортные расходы, продажа титулов, монополия на соль и железо, регистр купцов, внутренние таможни, политика стабилизации цен, борьба с субподрядами у государственных поставщиков (прямые подряды для ремесленников) — все это в нашем представлении не имеет отношение к «торговому балансу»: внутреннее спокойствие благодаря стабильности, а не внешний баланс является предметом камералистской финансовой политики.
335
Просуществовавшая до 1882 года монополия купцов гильдии гунхан на торговлю в единственном открытом для иностранцев порту Кантона была установлена с целью недопущения общения китайцев с варварами; из-за огромной прибыли участвовавших в ней владельцев должностных кормлений они не были заинтересованы в каких-либо изменениях.
336
Памфлеты (англ.). — Примеч. перев.
Чтобы понять общее политическое положение книжников, нужно вспомнить силы, с которыми им приходилось бороться. Пока мы не затрагиваем ереси, о которых поговорим позже. В раннее время их главными противниками были «великие семьи» феодальной эпохи, которые стремились удержать за собой монопольное право занимать должности. Им пришлось смириться с требованиями патримониализма и с превосходством грамотности и искать пути и средства, чтобы благодаря императорской милости проложить дорогу своим сыновьям. Далее книжники боролись с капиталистическими покупателями должностей — этим естественным следствием сословной нивелировки и денежного характера финансов. Здесь их успех не был постоянным и абсолютным, а лишь относительным, поскольку вплоть до последнего времени в случае военной необходимости единственным способом финансирования нуждавшегося в средствах центрального управления становилась распродажа кормлений. Затем они противостояли рационалистической заинтересованности управления в профессиональном чиновничестве. Проявившись уже в 601 году при Вэнь-ди, она праздновала свой короткий триумф в ю68 году при Ван Аньши, когда возникла необходимость вести оборонительные войны. Однако традиция победила вновь, на сей раз — окончательно.