Хронология
Шрифт:
– Я тоже удрала… ещё и Вас украла… у командора Садерьера, - созналась Лоэрри, сморщив нос от смеха и выводя авто за ворота. В магнитоле ненавязчиво мурлыкал «Afterdark». На лобовом стекле прилип розовый на просвет резной кленовый лист. Тепло и спокойно; уютно урчит мотор, уносится назад лента дороги. Мне вообще нравится ездить, а еще больше мне нравится летать…
Ресницы прячут меня от настоящего, и тогда начинает вспоминаться: волки по ту сторону ледяной азотной луны, всеобщее сияние снега, лунные точки в глазах, безветрие и колючий мороз, от которого горит, не сгорая, белое как это бескрайнее поле тело…
Волки молятся луне, и серебряные нитки их голосов сплетаются на бархате неба в сияние звезд, режут тонким острым краем на куски зимнюю тишину. «Я бегу, бегу, через «не могу» в стае, по пустым полям, по ночным снегам, в стае, ревность и любовь, да прольется кровь вишней, уходи, беда, талая вода жизни…».
Небо высокое, и на востоке переливается стеклянным зеленым цветом, тогда как с запада царит тьма. Можно кружиться под волчьи песни в ноктюрне для демонов и ни о чем не думать. Просто дышать зимой и растворяться в ней вместе с лунным светом. Исчезать в сиянии снега и ткать из тонкого воя шаль ночи.
Вместо этого я дремлю в мягком кресле, пока пригласившая меня в кафе девушка одной рукой ведет «Murcielago», а другой подкрашивает губы, глядя в ветровое зеркальце.
По газонам ходили важные угольно-черные грачи, они, казалось, вот-вот заложат крылья за спину и начнут излагать скрипучими голосами, как академики на занятиях: «Изменение разума состоит в том, чтобы разморозить прежние представления подопытного о себе…».
Было ужасно холодно и ярко, ветер нёс желтые сухие листья сквозь леденцовость осеннего дня и заставлял стекла тихонечко звенеть.
Курился дымок над огненным кофе, время текло прочь, и так близко было до зимы.
Изморозь покрывала стекла Антинельских корпусов, разбегаясь тонкой паутинкой, словно корни странных растений, ожидающих часа перехода на зимнее время, чтобы распуститься и втечь в души своим ароматом – сладкой горечью первого спасительного снега.
Под потолком покачивались китайские фонарики со свисающими до столиков кисточками.
Лоэрри задумчиво щекотала этой кисточкой свою скулу и смотрела через жухлую траву газона на истинность осени – в её вишневых глазах тоже бесшумно облетали листья.
– В канализационных люках живут маленькие юркие дракончики, их так и зовут: юккиюу. Они любят есть арахис в кокосовой глазури и красный перчик. Я подкармливаю одного юккиюу – возле прачешной, на нулевом уровне. У бедолаги страшная аллергия на стиральный порошок, вся шкура в пятнах, но идти жить ко мне в гараж не соглашается. Видите ли, здесь у него мягкая красная плесень, из протекающей трубы ржавый комнатный фонтанчик, и искусством он тут увлекается – утащил у прачки черный маркер и всю крышку люка изнутри какими-то закорючками разрисовал. Вот это, дескать, жирные мухи, а это любимый арахис. Каждая арахисина размером с кокосовый орех – от любви такой огромной!
Я ему принесла перчик, а он его затолкал в какую-то щель и сделал вид, что забыл: это потому, что нужно беречь на черный день, когда огонь в сердце закончится. С другими юккиюу этот не дружит, он только с саламандрой Солонкой водится. Сидят вечерами вместе на мягкой красной плесени, едят арахис в кокосовой глазури, слушают радио из-за стенки и смотрят на комнатный фонтанчик – такие вот благонравные буржуа… What a beautiful life!
Начался дождь – косой, злой октябрьский дождь. По эту сторону стекла время вьет гнезда из травинок сумерек - в сплетённых у лица пальцах и в медных волосах. Пустые гнезда, в которых никто никогда не выведется, даже кукушата, верные слуги Птичьего Бога, отбивающие проходящим мимо минутам и часам поклоны с бессмысленной целеустремленностью в стеклянных глазах.
Намокшие, но упорно не желающие терять значительность грачи кучно сидят под широкими перилами деревянного мостика и время от времени пытаются напугать дождь – вытягивают шеи и издают резкие звуки, похожие на скрип несмазанных петель. Крри… Ккрриии… Словно кто-то опять заводит пружину, приводящую мир в движение.
Мы пьем кофе и слушаем дождь. Listen to the rain… На поверхности луж всплывают круглые блестящие пузыри, в каждом из которых – мокрый до костей газон, жухлость, облетание, серые небеса, октябрь и недовольные грачи под перилами. Лоэрри устраивается щекой на уютном черном кашемире свитера, под которым не бьется сердце.
Темнота пьет свет из ладоней времени… Скоро там, снаружи, будет фиолетово и мокро, и свет лампочки над задним крыльцом общежития будет выхватывать из вечера отдельные желтые листки на мокром асфальте. Будут шаги через притаившиеся в темноте лужи, и на панельной стене в мелкий белый квадратик изломаются две тонкие тени, укравшие друг друга из рутины и испившие октябрьской свободы до донышка суток…
И в эту ночь дождь будет шептать прекрасные и страшные сказки о том, что сам же убил. И в эту ночь будут смотреть из-за окна чёрные глаза, отражающие в себе бесконечность. Длинные пальцы выводят на запотевшем стекле иероглифы молчаливых откровений. Напрасно ты сердце на стеклах рисуешь – Князь Ночи вербует войска под окном… Плачут свечи, умирая в беспомощный накрап восковой бледности по черному стеклу шандалов и всевластную темноту.
День, наполненный до краев горьковатой дождевой водой с небесами и ржавым листком.
Одно неосторожное движение, мысль, вздох, жест – и разольется, расплескается, размажет чернила по клетчатому ожиданию недописанного дневника.
А юркий дракончик юккиюу спит в канализационном люке на мягкой красной плесени под журчание своего фонтанчика, и в сердце его горит огонь, согревающий сны. О святая вечность, что за жизнь! Дождь шуршит, как стайка напуганных мышей. Утро еще не скоро.
Ночной кофе
Ночи остры и холодны, как лезвие ножа. Они вонзаются в душу, убивая в ней последнее тепло розовато-лиловых закатных небес, вьют гнезда звезд в разрывах быстрых облаков, вползают холодком в ракушку кабинета сквозь незаконопаченные щели в окнах.
Ночь. Вымороженная до дна, безлунная, глубокая, студёная – как вода в луговом колодце.
Ничто не греет – ни пятая за ночь кружка раскаленного кофе, ни шерстяной шахматный плед с кисточками, ни батарея с загадочным ИТК и ромбиком. Если прижать тонкие пальцы к нагретой до предела колбе лампочки, она покроется паутинкой инея и печально дзенькнет, умирая. А за стеклом клубками совьется черный холодный туман, которым дышат индустриальные реки под грязными низкими сводами мостов.