Хватка
Шрифт:
— Кхе-е, — недовольно разгладил дед усы и, опуская руку, сжал тяжелый, жилистый кулак, — у тебя, пан, — едва сдерживаясь, чтобы не дать по зубам этому лощеному пшеку в очках, ответил он, — имя тоже не польское, а жидовское — Юзеф. Считай Иосиф. Не обижайся, пан, но это так. Это ж не наша с тобой вина, что родители дали нам имена из Библии. Видать, просто хотели, чтобы мы имели за это божью защиту. Воно ж если хорошенько подумать, то и Иисус, тоже выходит жид?
— Иисус, — сдвинул брови, как видно, воспитанный в религиозной семье поляк, — он бог! А у бога нет национальности.
— Оно, конечно так, — не стал спорить дед Бараненко, — только ведь все мы созданы по образу и подобию божьему. А раз так, то и у
— Мы — всего лишь люди, а не боги, — упрямо гнул свою линию пан Юзеф, — у нас такое понятие, как национальность убирать никак нельзя. Особенно жидам. Они всему миру должны ответить за свои предательства.
Старый крестьянин повернул голову и посмотрел в глаза переводчика:
— Предательства? — Озадаченно спросил старик. — Ну, …не знаю. Люди они, конечно, хитрые, но что чтоб предавать…?
— А Христа, кто предал? Они, жиды! — Продолжал подкреплять свои странные измышления библейской историей поляк. — Все они живут только для блага своей нации. Все иные для них гои. Но, — понимая, что уходит от ранее обозначенной цели, тут же стал разворачиваться в обратном направлении переводчик, — одно дело просто иметь жидовское имя, а другое — быть жидом.
— А как тут разберешь? — Непонимающе пожал плечами старик. — Вон, у них в семьях, есть дети, что и рыженькие, как наши. Сам видел, что они и со светлыми глазами родятся. А у нас в селе? Гляньте вокруг. И носатых, и курчавых, и смуглых, что те цыганы, хватает всяких. Почти у каждого: и волосы, как вороново крыло, и глаза темные. Русых тут мало. Вот как тут жидов от прочих людей отличишь?
Пан Юзеф хитро улыбнулся, достал из кармана носовой платок, и стал его складывать:
— Кто жид, а кто нет, разобрать, dziadek, не так и сложно, — заметил он, перекладывая платок в правую руку, а левой вытягивая из-под полы своего пиджака, пистолет. — Вот, смотри…
Под прицелом направленного в живот ствола, старый Бараненко застыл, словно каменное изваяние. Поляк же в это время самым наглым образом протянул к нему свою короткопалую десницу и провел сложенным в тугой, аккуратный квадрат носовым платком прямо за ухом у выпучившего глаза старика.
— От-так, — ехидно улыбаясь, переводчик понюхал влажную от крестьянского пота ткань, — сейчас заодно и узнаем, из какого ты теста.
Держа ствол направленным в сторону деда Моисея, пан Юзеф, с первого раза не разобравший нужного ему запаха, повторно принюхался к платку и только после этого убрал его на место, а следом и не понадобившийся пистолет.
— Нет, дед, — ловко выдергивая из пачки очередную цигарку, тут же закурил переводчик, — ты не жид.
— А окажись им? — Чувствуя, как запоздало закололо в пальцах, перевел дух старик. — Пристрел бы меня, что ли? А? …Как же? Только за то, что перед тобой человек их курчавого племени?
— Ну что ты, — отмахнулся пан Юзеф, — кто бы тебя стрелял? Пистолет, это я так доставал, для порядка.
— Воно ж відразу видать, — недвусмысленно заметил на это дед Бараненко, — які воны у вас порядки.
— Не обижайся на меня, старик, — глубоко затянувшись, как-то вдруг переменился поляк, — сам понимаешь, прежде, чем ступить на речные мостки, нужно знать: где на них дощечки гнилые, а где крепкие, надежные. Я к чему это все говорю? Спросить у тебя хочу, Моисей Евдокимович: мы уже который день присматриваемся, но из числа тех, что чуть ли ни с первого дня всячески подряжаются нам служить, никак не можем подобрать достойного, нужного нам человека. Дело в том, что майор Ремер хочет поставить в Легедзино старосту. Нужен местный человек, тот, кто будет понятно и доступно доносить населению его волю. Что ни говори, а я ему лишь переводчик, а к вам, дед, с уважением относятся все. В общем, что тут ходит вокруг да около, господин майор ждет вас сегодня к себе, поговорить хочет об этом и
Пан Юзеф встал:
— Отказаться быть старостой можно, — добавил он, — но не приходить после его приглашения никак нельзя, пошлет солдат и вас приволокут к нему за бороду. И лучше свой визит не откладывать надолго, — докурив сигарету, поляк бросил и затоптал в землю окурок, — у него сейчас гости. К вечеру могут напиться, тогда никакого разговора у вас не выйдет. Так что, через час-два ждем…
Что и говорить, после похода старого Бараненко в Правление и тех разговоров, что с ним там вели, на деда больно было смотреть. Вернувшись от немцев, за весь длинный, предгрозовой вечер никто от него не слышал ни единого слова. В седой, умудренной опытом голове беспрестанно множился и гудел рой тяжелых, беспокойных мыслей. Они заставляли его молчать и нести этот неприятный груз в себе дальше, в ночь, когда в небе ожидаемо загремело и заблестели молнии. День не зря был душным. На засыпающее Легедзино обрушился колючий, холодный дождь.
Под размеренный, плотный шум капели домочадцы быстро улеглись и вскоре крепко уснули, оставляя несчастного старика наедине с самим собой. Снова и снова вспоминая услышанное и увиденное в Правлении, дед часто вздыхал и ворочался. В конце концов, устав и даже взмокнув от навалившихся переживаний, он, не в силах больше лежать без сна, встал.
Не зная куда ему податься, старик тихо добрался до стоящего на скамье у печи ведра, набрал кружку воды и, огладив пушистые усы, с удовольствием попил. В крохотном окне, что было врезано в закутке за печью, то и дело мигали вспышки молний. Дед снял с гвоздя полученный на складе в МТС его сыном Алексеем еще в довоенную осень ватник, набросил его на плечи и бесшумно вышел в сени.
Дождь нещадно сек по решетчатому окну. Во многих местах вода прошивала раму насквозь, стекала струями на доску подоконника и по ней дальше, на пол. Сразу вспомнилось, как много лет назад они, поехав за покупками на рынок в Умань, вдохновились общей идеей сделать себе сени и попросили под это дело в палатке стекольщика выбрать себе что-нибудь из ящиков с боем. О, это хорошо, что сдуру они нахватались столько, что, заняв много места на телеге, полдороги шли с Алексеем пешком, ловя на себе полные немого укора взгляды своих жен.
По пути, как видно в угоду молчаливым молитвам женщин, часть стекла разбилась на такие мелкие кусочки, что уже никуда не годилась и ее пришлось выбросить, а вот из оставшегося мужчины, взяв в колхозной стройбригаде в тайне от бригадира, через работающего там старшего сына Фомы Гончарука Володю стеклорез, намеряли себе больше полусотни маленьких стеклянных квадратиков.
Все с этими чертовыми сенями выходило как-то наоборот. Видно сглазили соседи, поскольку ни у кого в селе ничего подобного до сих пор еще не было. Обычно в Легедзино если и ставил кто-то сени, то глухие, или с маленьким оконцем. Но дед Бараненко уходил молодым в новики-солдаты еще на Руси и, побывав с войском в разных местах, он повидал такие красивые сени, что еще в ту пору дал себе зарок непременно после государевой службы где-нибудь поставить себе добротный дом с остекленными сенями. Все его родичи слыли крепкими хозяевами и всегда сторонились нищеты, но даже у них далеко не в каждой хате привход имел большую остекленную раму. А ведь именно она, в понимании большинства людей, да и самого деда, говорила о благосостоянии семьи, поэтому, как только на Уманском рынке он увидел, что есть возможность за «просто так» разжиться стеклом, в его голове тут же созрела мысль исполнить, наконец, свою давнюю мечту. А что тут такого? Их семья благодаря трудолюбию двух сыновей, старших внуков и его самого по нынешним временам вполне могла считать себя зажиточной и, стало быть, их большая, добротная хата просто обязана иметь свой главный атрибут.