Хватка

Войтешик Алексей Викентьевич

За то время, что они приближались, а после еще разговаривали с караулившими семью Пустовых у калитки, в голове обеспокоенной женщины промелькнули десятки версий того, что же могло привести сюда гитлеровцев. Погрузившись в свои мысли, Любовь Николаевна, закрывавшая собой детей от непрошенных гостей, вдруг услышала, что солдаты как-то вдруг притихли. Обернувшись, женщина вздрогнула. Рядом стоял тот самый высокий офицер.

— Вы жена агронома, ведь так? — говоря на удивление чисто по-русски, спросил немец. — Любовь Николаевна, правильно?

Это ваш дом, ваши дети… Скажите, кто отрыл тот ход у вас за хлевом? Только прошу вас, — стараясь поймать взгляд невольно опускающей лицо женщины, тут же уточнил он, — не нужно меня обманывать. И никого не бойтесь. Пока я буду уверен в том, что вы говорите правду, вам ничего не будет грозить. Но если вы вздумаете врать, мне придется быть жестоким. Итак, я повторяю свой вопрос: кто отрыл этот ход и как давно?

Побледневшая женщина почувствовала, как страх, поднимаясь откуда-то из живота, начал пережимать ей горло.

— Мы с дочкой копали …за сараем, — начала выворачиваться она, — а землю таскали вон туда, в воронку. Вдруг провалилась земля. Мы испугались, и закидали ход ветками.

— И вы…, — сузил глаза немец, — не …проникали внутрь холма?

— Нет, — стараясь выглядеть спокойной, ответила Любовь Николаевна, — сама я не полезу, вдруг завалит, а дочку, так и тем более не пустила бы.

Немец беззвучно пожевал губами. На его гладко выбритом лице отобразилось недовольство:

— Неужели вы думаете, что я намерен и дальше слушать эту ложь? — сдержанно и угрожающим нажимом продолжил он. — Мы знаем точно, в холм кто-то ходил, у нас пропала ценная вещь. Отвечайте: кто это сделал и где спрятано то, что у нас пропало?

Юная Яра почувствовала, как напряглись руки матери, как стали ледяными ее пальцы.

— Мы не знаем, — дрогнувшим голосом произнесла Любовь Николаевна, — мы туда не ходили…

— Nun gut! — решительно заключил офицер. — Выходит, мы просто теряем время. Я вас предупреждал. Fogel, tun Sie, wie vereinbart! — скомандовал он, и от дома к Пустовым двинулись сразу около десятка солдат.

Несколько пар рук одним мощным рывком расцепили крепко державшимся друг за друга мать и детей: отдельно Любовь Николаевна, отдельно Ярина, и, также отдельно младшие Васько и Олэночка, которых тут же отнесли куда-то в сторону. Мать и старшую из дочерей схватили за руки, за ноги и, довольно гогоча, поволокли к сараю.

Яра, хоть и не покинула еще до конца возраст ребенка, однако сразу же догадалась, что с ними сейчас будут делать. Леденящий душу страх сковал ее, сбил дыхание. Немцы недвусмысленно скалились, глядя не нее и на ходу, без всякого стеснения, заглядывали под задравшееся и оголившее ноги платье.

Разумеется, и Любовь Николаевна все понимала, а потому неистово билась в железных руках фашистов, отчего их вокруг нее собралось чуть ли не вдвое больше, чем вокруг дочери. В отличие от юной Яры, этой, отчаянно сопротивлявшейся женщине, немцы сами задирали тяжелый, домотканый подол и, не дожидаясь

близящегося «пира», не в силах сдержаться, нагло лапали ее, внося в распахнутые ворота сарая.

В темном помещении, вскипевшая кровь этих варваров и вовсе стала застить им глаза. Наиболее горячие, торопясь успеть первыми, уже расстегивали штаны и пытались коснуться голых ног жертв своими возбужденными до крайней степени «прелестями». Солдаты взмокли, тяжело дышали, однако пока никак не могли совершить намеченное, их сдерживал приказ Винклера. В эти секунды только он мог: либо дать им возможность вдоволь натешиться, либо, хоть это и будет жестоко, но остановить готовящееся, такое сладостное и желанное пиршество. Дочь, а особенно жена колхозного агронома, виделась бы любому из гитлеровцев безумно вожделенной даже в «неголодное», мирное время.

Гауптман рассчитал все верно и вошел в сарай всего за десяток секунд до того момента, когда любой из его подчиненных, перейдя невидимый порог всепожирающей страсти, уже не смог бы остановиться. Развернувшаяся перед глазами картина, не могла оставить равнодушным даже его. Глядя на великолепное, доступное тело женщины, красивой от природы, а еще удивительно притягательной в своей безумной ярости сопротивления, он вдруг почувствовал, как вниз живота хлынула неудержимым потоком вскипевшая кровь. Лицо офицера стало бледным. Неимоверным усилием воли он все же взял себя в руки и сдержанно произнес:

— Любовь Николаевна, думаю, вы уже поняли, что шутить с вами никто не собирается. Отвечайте, где вы спрятали то, что принадлежит нам?

— Я не знаю…! — отчаянно стараясь отряхнуть с лица наброшенный немцами подол и прилипшие к мокрым щекам волосы, выкрикнула жена агронома. — Мы туда не ходили.

— Но, кто-то же ходил? — стараясь не смотреть на будоражащие его сознание, ноги и живот женщины, спросил офицер. — Кто?

— Я не знаю…, — сотрясаясь от плача, повторила она.

— Хорошо, — решил сменить тактику немец, — кто, кроме вас знает про этот ход?

— Никто.

— Подумайте, — хитро сощурился офицер, — я уверен, что вы по какой-то причине не хотите говорить нам правду. Задумайтесь, что будет с вами, если мне вдруг надоест вас упрашивать?

Мы начнем с вашей дочери, …все! Каждый солдат, что находится здесь, и те, что ждут своей очереди во дворе. …Затем мы займемся вами и будем делать …это до тех пор, пока вы не умрете или не скажете нам правду. Итак, кто еще знает про ход…?

Любовь Николаевна, понимая, что отпираться бессмысленно, теперь просто плакала. Дважды она решалась все рассказать, но набирала воздуху и…, снова выла в отчаянном бессилии.

Немец понимал, что жертва сломлена. Он выждал еще минуту, после чего подошел, отбросил с лица несчастной женщины мокрые, непослушные волосы и спросил уже мягче:

— Кто?

— Дед Бараненко.

— Дед? — отчего-то удивился офицер и, повернув голову, выкрикнул: — Калужинский! Юзеф!