И тысячу лет спустя. Ладожская княжна

Максимова Ксения

Она оставила меня совсем одну в большом доме. Я всегда была ребенком тихим, боязливым, и, вероятно, просидела бы в спальне до самого их возвращения, ковыряясь в игрушках, но в тот день мне было так больно и так обидно, что я уж не смогла усидеть на месте. Я решила проследить за ними, и тогда то и заработала свой первый шрам. Меня сбила машина, когда я перебегала дорогу. Мне повезло. Я отделалась лишь сломанной рукой. Правда, перелом оказался открытым, и на моем локте до сих пор блестит шрам. Из больницы меня забрала мать. Мира плакала. Марна была не в себя, кричала и бранила меня. А я только улыбалась. Моя мать была рядом. Что еще было нужно ребенку? Она провела рядом со мной все дни до самого выздоровления, заботилась обо мне, как обычно заботилась о Мирославе, и тогда то я и смекнула, как

удобно было болеть.

Я влезала в драки с другими детьми, которые дразнили меня за грязные платья и неприбранные волосы. Я бегала босиком по лужам и пила холодную воду, заранее тайком пряча ее на ночь в морозильник. Однажды у одной из соседских девчонок завелись вши. Я тут же выпросила у нее расческу, но, видимо, это работало не так, и этих мерзких животных в волосах у меня не появилось. Тогда, однажды подкараулив ее на улице, я попросила одолжить мне и саму вошку. Мы долго сидели на обочине, бросив велики прямо на тротуар, а я копалась в ее волосах, выискивая чего-нибудь, чтобы прибежать с этим подарком домой и посадить тут же на волосы, когда мать будет меня мыть. Но в тот день она была так замотана и отправила меня в ванную одну.

Спустя неделю в доме началась настоящая суматоха. У Миры завелись вши. Моей матери сделали выговор, а моя задница была красной, как раскаленная печка, и я не могла садиться на нее несколько дней подряд. Тогда-то мой коварный план и был раскрыт, и мама больше не покупалась ни на мои ссадины, ни на боли в горле, ни на притворные недомогания.

— Посмотри на Миру, — говорила она так спокойно, будто не лупила меня минуту тому назад, пока я стояла в углу, повесив голову. — Всегда порядочная, ухоженная, воспитанная. Рисует и пишет, пока ты болтаешься на улице, как оборванка и беспризорница. Мне стыдно, что у меня такая дочь.

Ее последние слова полоснули меня, словно ножичек, и было больнее, чем попасть под машину и лежать на земле с вывернутой рукой.

— Но я… — я и не знала, что сказать, и если бы могла вернуться назад, непременно бы спросила, отчего у одной и той же матери — такие разные дочери? Отчего я стала беспризорницей? Уж ли не потому, что этого хотела она сама?

Я только посмотрела на Миру. Она сидела на кровати с головой, замотанной в платки — ей нанесли специальный раствор, чтобы вытравить вшей, — и смотрела на меня с сочувствием. Она не злилась на меня. И я чувствовала ее поддержку. В ту ночь мы спали отдельно: Мира в родительской спальне, а я в гостиной, но она все же прокралась ко мне, забралась под одеяло, целовала мои щеки, говорила, как любит меня, и мы плакали вместе. На следующий день она показала мне свой дневник с рисунками.

— Это ты и я, — Мира ткнула пальцем в два силуэта, едва похожих на девочек, и только круги, начерканные оранжевым карандашом (это были наши огненные волосы), действительно помогли мне узнать нас, Марину и Миру.

— Что здесь написано? — стыдливо спросила я, потому как не умела читать, и меня, в отличие от Мирославы, мать тому не учила.

— Ми-ро-слава лю-бит Ма-ри-ну. Луч-шие под-руги на-все-гда, — прочла она по слогам, выводя и повторяя слова пальцем на желтой бумаге.

Я посмотрела на ее рыжие волосы, заколотые объемным синим бантом сзади, ее веснушчатое розовое лицо, зеленое бархатное платье, подобранное к ее глазам, и вдруг поняла, как и я сильно ее люблю и как ненавижу одновременно. Я была словно ее отражением в кривом зеркале. Так похожа на нее и так одновременно уродлива. Мои волосы путались и были полны петухов, которые мама раздирала каждый вечер, делая мне выговоры. Я носила то, что мне покупалось на дешевых рынках. Порой Ирина отдавала мне платья Миры, которые та отказывалась носить просто потому, что ей было неудобно или ей не нравился кармашек на юбке или воротничок, который кололся. Мои ноги были изодраны, а ладони исцарапаны. Под ногтями всегда копилась грязь, и я их часто грызла, выдирала заусенцы. Я часто не чистила зубы просто потому, что забывала и мне это занятие не нравилось, а за мной никто особо не приглядывал. Но вдруг я обняла ее и назвала сестрой. В тот день у меня впервые появилась семья, сестра, лучшая подруга, которую я тут же потеряла, едва обретя.

Мать разбудила меня ночью и, ничего

не объяснив, потащила на вокзал с двумя тяжело нагруженными сумками. Мы ехали так долго, а мама была так потеряна, что было ясно — мы покинули Лимерик навсегда. Увидев самолет за большим окном, я заянилась и закатила истерику прямо в аэропорту. Я просила вернуться домой, вернуться к Мире, к своей сестре. Я упала на колени, плакала, кричала, и тогда мама тащила меня по полу за руку сквозь толпу. В один момент она все же ее отпустила.

— Сейчас же встань или останешься здесь, — пригрозила она.

Я плюхнулась на попу и покачала головой. Некоторые люди замедляли шаг, некоторые шарахались в сторону, чтобы не наткнуться на плачущий рыжий комок на полу аэропорта.

— Я хочу домой!

— Я считаю до трех!

Мама поправила тяжелые сумки, висящие на ее обоих плечах.

— Нет!

— Один…

— Нет! Домой!

— Два!

— Почему мы даже не сказали «пока»?!

— Три.

— Мама!

Но мама только развернулась и быстрым шагом направилась в гущу толпы. Я сидела там еще с минуту, утирая слезы, но когда стало ясно, что мама ушла всерьез, я встала, поправила платье и побежала следом в страхе остаться совсем одной. Если бы я знала, как вернуться назад, в Лимерик, я бы непременно вернулась туда. Я бы бежала туда сломя голову, но за спиной было так много поездов и автобусов, что маленькая я и не имела понятия, где мы теперь находимся. Я не умела ни читать, ни писать, ни говорить по-английски, ни звонить, потому как мне были неизвестны цифры. Так я потеряла дом и потеряла Мирославу. Как я думала, потеряла навсегда. И лучше бы… если навсегда.

Следующие годы я помню едва. Перед моими глазами мелькают только отдельные воспоминания, будто кадры из фильма, который записан на поврежденную пленку. До школы мы вдвоем, я и мама, жили в деревушке. В том самом доме, где меня однажды нашел ты. Когда мы приехали туда, тот дом еле-еле походил на дом вовсе. Скорее, он был сарайкой. Там всегда было холодно, и по ночам было слышно, как ветер просачивается сквозь худые бревна. Меня всегда пугал этот звук. Моя мать была бедна, и я не знаю, как именно она добывала какие-либо деньги нам на пропитание. Домом она занималась сама. Много трудилась и приучала к труду и меня. Я помню, как у нас впервые появились куры, и это было замечательное время — каждый день на завтрак мы ели свежие яйца. Они были разными. Вареными, жареными. Летом она разбивала небольшой огород, и на столе появлялись кое-какие овощи, а осенью мы сидели на картошке. Всякой. И жареной, и тушеной, и вареной. Как яйца.

К шести годам я и сама научилась готовить, топить печь и доставать колодезную воду. Мать шила одежду сама — и себе, и мне. Вскоре ее навыки стали так хороши, что за платьями и наволочками обращалась вся деревня, и на скопленные деньги мы завели корову. Так мы стали торговать не только платьями, но яйцами и молоком, и сливками, и творогом. Дела пошли лучше. Я часто оставалась по хозяйству одна. Тогда-то она решила, наконец, научить меня считать, чтобы я вела дела в ее отсутствие и занималась торговлей. Где часто пропадала моя мать, было для меня загадкой. Тогда — загадкой. Теперь мне это ясно, как день. Каждый вечер она возвращалась мокрая от волос до пят, молча сушила одежду, а на мои вопросы только отвечала, что купалась. То было удивительно, когда за окном стоял сентябрь или холодный апрель.

Когда мне было семь, в нашем доме часто стали появляться женщины всех возрастов. Мама зажигала свечи, раскладывала карты и говорила с ними полушепотом, а затем они совали ей немного бумажных денег, и мама откладывала их в специальный мешочек меж простынями в шкафу. Если же попадались монеты — она давала их мне. Так впервые у меня появились карманные деньги, и я тотчас спускала их на сладости в местном ларьке.

Однажды, прибираясь дома, я нашла серебряную монетку, припрятанную в вазочке. Она показалась мне необычной. Должно быть, дорогая, всем монетам монета, и на нее можно скупить весь ларек, решила я, бросила веник и помчалась за шоколадом. Домой я, конечно, вернулась с пустыми руками. Мать ждала меня на пороге с тем же веником. Она гоняла меня по комнате, и такой злости, такого отчаяния в глазах матери я не видела никогда прежде.