Иду на вы
Шрифт:
– Воину не нужно опасаться мирного монаха.
– Заприметил, стало быть, мирный монах,-ухмыльнулся Осмуд.-Ну, да и я не слепой. Хоть ныне и носишь рубище, точно калика перехожая, а всё ж, на тебя глядя, давно уж мыслю, что прежде-то нашивал ты бронь. И, не клюку, небось держал, но рогатину, какую вы, греки, контосом[84] зовёте.
Фома кивнул.
– Разными путями ведёт нас Господь к Истине, но принимая обеты, мы отрекаемся от прежней греховной жизни. Теперь я - Христов Воин, и броня моя - Вера в Него, да смирение, оружие - Слово Его, да молитва, а ратным полем мне -
Ага, смирение. То-то же из-под колпака, украшенного на челе алым крестом, очами своими чёрными взгляды, будто сулицы мечет. Дядька хмыкнул не таясь, однако смолчал. Монах же, меж тем, продолжил:
– Воину довольно острого меча. Державному мужу потребен острый ум. Твои догадки верны, но мне и не следовало ожидать иного от доместика варваров.
При таких словах Осмуд сделался хмур, речь же повел учтивую.
– Что ж, хоть и не воевода я, как ты речешь, но лишь дядька княжича, однако за добрые слова - мой тебе поклон, жрец.
– Зачем называешь ты меня жрецом?!-удивился Фома с обидою.-Неужели не ведаешь, что жрецы языческие идолов превозносят?! Я же служу истинному единому Богу!
– Они служат Богам многим, ты - Богу единому. Ежели в этом и есть отличие, так варвару его не уразуметь.
Фома опёрся обеими руками о посох и замолк надолго. Осмуд дум его речами не тревожил. Ждал. Наконец, монах, словно бы очнувшись, по своему обычаю приложился перстами поочерёдно к челу, животу да плечам, а после с улыбкою молвил:
– Безгранична мудрость Господа нашего, устами язычника преподавшего мне ныне урок смирения. Прости мне мою гордыню, славный Осмуд!
– И ты, Фома, коли обидел чем, не держи зла,-отозвался воин.-Однако ж, мнится мне, не праздно бродил ты окрест.
– Вновь ты прав,-согласился монах.-Я шёл за тобою, желая потолковать, если не будешь ты против.
– Отчего ж не потолковать. Псы, и те друг дружке лают, а мы, чай - люди.
Монах приблизился и опустился на покуда ещё сочную, но уже едва начавшую жухнуть к близкой осени траву. Присел подле него и Осмуд.
– Доводилось ли бывать тебе в Константинополисе?
– Бывал,-пожал дядька плечами.
– И, что же скажешь о нём?
Осмуд призадумался, теребя вислые усы. Что сказать-то он ведал, да вот как бы речь повести, чтоб сызнова грека не обидеть.
– Кривить не стану,-молвил он, так ничего и не измыслив.-Велик, красив да на диковины богат. Ни Киев с Новоградом, ни Саркел с Итилем ему - не ровня. А, только... Этак бывает, что стоит древо с виду могуче, зеленеет, собой красуется, однако нутро-то уж прогнило всё. Разумеешь ли о чём я?
Как ни силился Фома скрыть досаду, а не сумел. Но, и перечить не стал, хоть и мог бы. Потому не стал, что и сам прежде подмечал - разъедают смертные грехи Константинополис, точат будто незримая хворь сильное некогда тело. Да, что сам! Многие подмечали. И такие, что не чета ему. Промеж светлых умов давно уж ходила молва, что лишь Вера в Господа единственно и удерживает ныне от падения Новый Рим. Старый-то не устоял и за грехи свои был разорён ужасным Аларихом[85]. Не оттого ли, что устрашась угрозы, не Господу молились тогда горожане, но вознамерились провести
– Мне доступно твоё иносказание, но я желал бы услыхать слова воина.
– Ах, вон ты о чём. Ну, коли так, то мне сказать особо нечего. Не ведаю ни рати, ни воеводы, что смогли бы эту крепь взять.
– А, ведь, Олег же взял.
– Олег не Царьград взял,-отмахнулся Осмуд.-Но дань с него. Должно, сумел бы и самим Царьградом в тот раз овладеть. Так, и то уловкою, какая вдругорядь-то поди уж не сгодится. Охотные люди сказывают, будто волк, ежели извернётся из ловчей ямы улизнуть, более его туда нипочём не заманишь. Сколь ни рой - стороной обойдёт. А, стратиги ваши всяко поумнее лесного зверя будут.
– Ежели извернётся...-пробурчал Фома под нос, и указав посохом за Ушу, молвил в полный голос.-Искоростень возведён был разумно, и стены его прочны, а всё же, с Новым Римом ему не сравниться. Пусть тем войском, что у нас теперь за спиною, мятежным градом не овладеть, однако коль нашлась уловка для Константинополиса, неужто не не отыщется и для Искоростеня?
– Умом пораскинуть, так отыщется.
– Ты искушён в битвах и умудрён годами. Почему не отыщешь? Почему не послужишь своей княгине?
– А, сам-то что ж ничего не измыслил?-прищурился дядька в ответ.-Тоже ведь воин, да не из простых, поди. Иль нурманов бы испросил. Хоть нет меж нами лада, но Свенальда напрасно поносить мне негоже. Он рождён воеводою - когда отважен, когда осторожен, а коварен во всякое время. Отчего ж ты ко мне пришёл?
– Ты - русин,-монах очей не отводил. Глядел, как и молвил, прямо.-Тебе лучше иных ведомо как одолеть мятежных древлян. Они и по крови, и по духу тебе словно...
– Словно братья,-не дал ему досказать Осмуд.-Эх, Фома, то-то и оно! Мы древлян воюем, а усобица меж братьями ворогу слаще мёда! Столько уж обид друг на дружку накопили, того и гляди позабудем с чего началось. А, покуда мы тут в Полесье будто псы сваримся, как бы в Киев из Степи гости не пожаловали. Разум у Ольги ясный, да видать месть его дурманит!
– Полно, воин!-возмутился Фома.-Не у тебя ли самого разум помутнел?! Неужели не видишь, что теперь уж не местью единой Ольга движима? Земли она под свою руку собирает. Это ли не благо для Киева?
– Ромеи мечом под свою руку сколь земель взяли? И, где они ныне? Вы же греки первые и откололись. А, теперь сами не ведаете как свои удержать. Не железом земли собирать надобно, и не серебром даже, но согласием. Тогда, глядишь, впредь не рассыпятся.
– Мятежу должно быть подавлену,-заупрямился грек,-Хотя бы в назидание прочим.