Иду на вы

Голубев Денис

Ульф кивнул молча.

– А, согласен? Что-то вижу я сомнения в тебе. Говори теперь же чем недоволен. Женитьбой что ли?

– Ею, но не только. Твой замысел мудр, однако о таких свершениях скальды не сложат саги.

Тут уж Свенальд рассмеялся без удержа. Да, и Спегги заулыбался.

– Вот оно что тебя тревожит,-молвил воевода, угомонившись.-Всё же, ты ещё слишком юн, Ульф. Но, я развею твои тревоги. Скальды, сын, всегда поют о тех, за чьим столом набивают свои утробы бездонные как Мальстрём[76]. Будут о тебе сложены саги, да какие пожелаешь. Захочешь, так споют, как высадился ты на стылых берегах Ётунхейма[77], сразил в бою семь великанов, а после обрюхатил семь великанш к ряду. Что же до женитьбы, так она тебе лишь на пользу пойдёт.

Это берсерку нет нужды в семье. Ему каждая битва - последняя, а вождю должно быть куда возвращаться. К тому же, древлянские-то девы красой не из последних будут. И наконец, я тоже взял твою мать из лютичей[78], что сродни руси. Без любви взял, но с умыслом, дабы сын мой уже наполовину для тех же русинов своим был. Потому и нарёк тебя Лютом[79], хоть ты ныне и прозываешься Ульфом, а русинов с полянами сторонишься. К слову, порядок такой надо менять, а как, о том я подумаю. Ты ж поразмысли о чём я прежде велел. Пора разорить берлогу Мала. Теперь всё,-воевода хлопнул ладонью о столешницу.-Довольно. Ступай сейчас, да не смей задираться к Асмульду.

Свенальдович кивнул молча да поднялся, а с ним вместе и горбун, однако его воевода тут же осадил:

– Ты, Спегги, побудь ещё.-Свенальд кивнул на жбан с козьим молоком.- Одному мне это пойло не осилить. Пособишь.

ГЛАВА IV

Выйдя из княжего шатра, Осмуд замешкался на миг, не ведая куда поворотить. Ко своей палатке всяко бы не пошёл. В этой стороне мужи от знатных семей киевских обитали, что Осмуда не жаловали, как и он их. Прежде-то родовая знать перед прочими не тугой мошной да резными теремами хвалилась но тем, что в лютой сече первыми бывали, а в мирное лето судили по Правде, потому как сами по Правде жили, и то люди ведали. Нынешние же скоро у греков с хазарами чванству да лукавству обучились. И, хоть не все ещё позабыли с какого конца меч держать, но уже и таких сотников повстречать при княжем дворе не редкостью стало. У этакого сотника рукоять-то меча сплошь золотым узором иссечена и потому видно - для похвальбы железо носит, не для битвы. Часто за рукоять держась, поди-ка скоро позолоту сотрёшь. Да, и нос у такого к небу задран, что мачта у лодьи. Далёко видать. Но, вот на ратном поле его в первых рядах сколь не гляди - не сыщешь. Зато уж на княжем пиру всё норовит одесную зад свой уместить.

Правду сказать - не все такие. Остались покуда те, что и полки водят умело, и в битве свой живот за чужими спинами не берегут. Однако, и они при всяком случае норовят княгине друг на дружку навет шепнуть. А, разве ж пристало такое воинам, да княжим мужам?!

Сам-то Осмуд, пестуя Святослава, поближе прочих ко двору был, и даром что корысти с той близости не имел, но всё одно, от чужой зависти не уберёгся. К тому же, дум своих не таил, а говорил что на уме да на сердце. За то и не был люб среди знати и сам сторонился их хоть в стольном Киеве, хоть здесь в ратном стане.

Простые-то воины были ему куда как ближе, а потому поначалу хотел он вернуться к Урхо да его десятку с тем, чтоб поведать о княжем запрете на божии поединки, однако решил повременить. Оно пусть не всякий раз, а и не единожды случалось, что после речей княгини потребен был ему хоть малый но срок - свою строптивость унять. Серчал порой Осмуд на Ольгу, а почто и сам не мог уразуметь, и оттого серчал ещё более. Может не давало ему покоя, что вопреки заветам Пращуров, баба в Киеве княжит? Да, нет же. Хоть такого и впрямь не бывало прежде, но и теперь Ольга лишь именем Святослава правит. Возмужает малец, так сам Киевский стол займёт. К тому же, любому, кто очи имеет видно - разумом, да волей Ольга многих мужей превосходит.

Вот взять, хоть бы, нынешний её запрет. Мудро измыслила, чего уж там. В походе на всякого воина вражья рогатина навострена. Нет нужды животы промеж своих класть и на судебном поле, а тем паче из пустого бахвальства на нурманском хольмганге.

Умом-то Осмуд понимал - мудро, а сердцем всё одно не приемлел. Ведь волею своей Ольга мало что на воинский обычай посягнула, но на право самих Богов! Многие ли из вождей на такое решились бы?! А, пожалуй, что ни единого. Так, ни в том ли дело? Своенравна княгиня без меры. Оно, конечно, князю и должно норов иметь, а только сколь бы ни была мудра воля его, а без оглядки на заветы да обычаи, доведёт ли до добра? Ныне ты о Богах да Пращурах позабыл - завтра они о тебе не вспомнят...

Меж тем, окольной стёжкой Осмуд дошагал едва ни к самому подножию холма, на каком стояло киевское войско. К плетню, кольцом охватившему стан, спускаться не стал, но примостился на склоне, откуда виднелись луга и дубравы, что широко раскинулись по древлянским землям.

Вековой дуб корнями силён. Сколь бы ни был могуч великан, а подруби ему корни - и не буря, но малый ветерок свалит древо. Совсем иное, коли оно крепко в земле сидит, а уж ежели не одно-одинёшенько, да во чистом поле, но в роще меж таких же крепких дубков, то как ни ярись Стрибог[80], союзно им всё нипочём. Выстоят. Так и с людьми.

Прикрывшись десницею от взора Ярилы, Осмуд окинул своим взором окоём, где за Ушой высился доселе неприступный тын мятежного града. Из тех же дубов рублен был. Из вековых - иные аж в три обхвата. Такие стены, пожалуй и греческими пороками[81] не возьмёшь. Однако ж, не столь крепок всякий град тыном, сколь людом своим. А, древляне оказались крепки. Не овладеть киевскому войску Искоростенем. Да, и почто?

Оно конечно, Ольга в своём праве взять древлянские животы за погубленного мужа, но только с какого конца не глянь, а на погибель свою алчностью неуёмной, да скудоумием Игорь сам и напросился. К тому ж, взяла ведь уже, кажись, с древлян сторицею. Сколь первых мужей извела! Да, всё коварством, каким, поди-тка, и хазар превзошла. Ныне бы получить с лесовиков виру[82], да замирившись с Малом убираться восвояси. Обиды меж Киевом да Искоростенем теперь не вдруг забудутся, да общий ворог небось скоро сдружит. А ворогов, в какую из сторон ни кинь взгляд - хоть делись, не скупясь, всё одно себе останется.

Осторожную поступь у себя за спиною Осмуд почуял не сразу. По едва слышному, но ровному да упругому шагу догадался - опытный ратник ступал. Не из юных отроков, либо ополченцев, что лишь строем бьются, но вой, поединку обученный. Мечник, похоже. Ну, мечник тут - не диковина, чай в походе, а не с девками на гулянке, да только, то-то и оно, что ратный стан окрест, а ратник, ступая, ни кожей не скрипнет, ни железом не зазвенит, словно безоружный да бездоспешный, либо... крадётся, будто тать[83].

О давешней забаве со Свенальдычем Осмуд не позабыл, и воевода, небось, навряд обиду позабудет. Горбун-то от мести отрекся, да Свенальд - дело иное, не подослал бы душегуба.

Заслышав незваного гостя княжий дядька не оглянулся и виду не подал, а вместо того, левою рукой чуть придержал ножны, правую же, как бы невзначай, положил на рукоять. И, ногу правую, согнув в колене, под себя подтянул. Теперь, ежели почует неладное, труда не будет скользнуть вперёд, да обернувшись в полуприсяде, единым махом выдернуть клинок и пустить его по дуге, отбивая чужое железо, либо, коли придётся, то и вспарывая ворогу брюхо. Благо, солнце тогда за спиною окажется, супостату же по-прежнему очи слепить станет.

Однако, стоило ему изготовиться, как человек не доходя остановился и кашлянул негромко. Ага. Ну, коли так...

Осмуд неспешно поднялся, и поворотясь, выгнул седую бровь. Вон оно что! Шагах в пяти от него стоял Фома. Под грубой накидкой, с пришитым к ней островерхим колпаком, мог бы укрыться кинжал, а то и малый меч, однако ж на виду монах держал лишь крепкий, обитый с нижнего конца бронзой посох, какой, впрочем, в умелых руках - тоже оружие.

Хоть и не чаял Осмуд увидать Фому, особо не удивился. Грек же, показав пустые ладони, сперва чуть склонил голову, а затем молвил: