Иду на вы
Шрифт:
Осмуд ведал почто. Не напрасно тревожились древляне.
В подвешенных над огнём котелках грелся, и начинал уже смрадно парить, густой берёзовый дёготь. В него, как закипит, ратники изготовились окунать сплетённые из пакли косицы, какими загодя запаслись, распотрошив прошлой ночью одну стёганную бронь.
Дёготь во всяком походе потребен. В баньку-то не сходишь, а древесное масло вошь изведёт. Оводов да мошку им тоже отпугнуть можно. Поршни[111] да сапоги смазать, чтобы воду не пускали, оси на возах, чтоб не скрипели, копыта да ноги коням от лишая. А уж от гнили в ранах дёготь -
Ныне, однако, ему не спасать, но губить животы людские уготовано. Измазанная дёгтем запалённая пакля не погаснет, когда птицы понесут её на лапах в свои гнёзда. В Искоростень.
Против коварства, какое измыслили нурманы, Осмуд на совете у княгини ни единым словом не возразил. Мало того, как настал его черёд речь держать, молвил хмурый челом, что дескать, может сладиться. Правду молвил.
Зато, погодя покуда прочие разойдутся, да оставшись с Ольгой и наушником её Фомою, говорил, ни горечи, ни досады уж не тая:
– Ты, княгиня, как выступали мы на Искоростень, рекла что идём усмирять непокорных древлян. Усмирять, а не изводить! Кем же ты в древлянских землях после править станешь? Мертвецами? Так ведь, Ольга имя тебе, а не Мара-погибель!..
Не дождался Осмуд от княгини ответа. Молча сидела она прикрыв очи. Смолчал и Фома. Однако ж, когда дядька вышел из шатра, Ольга, будто очнувшись, глянула пристально на грека и спросила тихо:
– Простят ли мне люди то, что сотворю?
Фома взора не отвёл.
– Нет,-отозвался он.-Но Бог простит!
– Не ты ли поведал мне о царе Ироде?-невесело усмехнулась княгиня.-Разве простил его твой Бог? А, Пилата Понтийского простил?
– Один был иудей, другой язычник. Один желал погубить Спасителя, другой погубил. Прими истинную веру! Покайся! Бог милостив. Он протянет тебе руку.
– А я ему какую руку протяну? Кровью людской да пеплом измазанную?
Фома покачал головой.
– Когда я принимал постриг, и мои руки не елеем были умаслены.
Ольга отвернулась.
– Ступай. Мне теперь одной побыть надобно.
Монах, поклонившись, собрался уходить, но княгиня его остановила:
– Постой! Оставь мне свой крест.
Фома колебался - давать ли? Язычница, ведь, крещения не принимала! Но затем, решившись, шагнул назад и протянул княгине резаные из кипариса чётки с простым, без распятия, крестом.
* * *
Уша у Искоростеня не широка. Кабы не была порожиста да бурлива, то и в брод в иных местах перейти можно б. Но нет, без налаженной переправы не выйдет - снесёт буйный поток, расшибёт о валуны. Потому, коли чаешь целым до другого берега добраться, надобно плёсы выбирать. Там река хоть и пошире, да вода в ней потише.
Место, для переправы пригодное, Свенальд заприметил загодя. Минувшей же ночью велел семерым лучникам, переплыв скрытно реку, засесть в лесу напротив Малых врат Искоростеня. Остальные ратники, той порою, затемно расшатали рожны вокруг стана так, чтобы земля их боле не держала, да связали по три вместе. Издалека и не заметишь, что
Наутро воевода, подобно прочим своим людям, облачился в броню. Зато пятеро самых юных воев наоборот, не только кольчуги скинули, но и рубахи тож. Да и оружие оставили. Им ворогов не разить, их дело - как настанет срок, скоро вплавь добраться до другого берега, да протянув за собой верёвки, перекинуть их через реку.
Срок настал, как побагровело небо на закате.
Сперва за рекою, где стояла киевская дружина, задымились костры, и воевода велел всем изготовиться. Ждали теперь уж не долго, не успели утомиться. Вскоре, будто искры от тех костров, взметнулись ввысь огоньки и понеслись к Искоростеню. То отпущенные киевлянами птицы с горящей паклей на лапах возвращались домой.
Свенальд тогда гаркнул зычно, призывая Одина, и по слову его, пятеро пловцов кинулись в реку. Да этак резво, что не успели ещё последние птахи залететь за городской тын, а они уж вылезли на другом берегу.
Туго, будто тетивы на луках, натянулись над рекою верёвки - четыре крепких, пеньковых, а одна похуже, связанная накануне из кожаных поясов, да холщёвых рубах.
Прочие ратники только того и ждали. Кто вдвоём, кто втроем повыдёргивали нурманы из земли увязанные прежде в салики рожны, и добежав до переправы опустили их в воду.
Салик - худой плот, ненадёжный. Стоя на нём, ноги замочишь, а сидя - зад. Однако ж, всяк нурман из хирда - варяг, а варяга мокрым гузном не устрашишь. Оседлав узкие плоты, будто коней, принялись переправляться, перебирая руками по верёвкам. Один за одним, по пять плотов вряд. Сидели пригнувшись, да закинув щиты за спину. Со стен Искоростеня, что стоял в стороне от переправы, не всякая стрела долетит. А какая долетит, та в щит вонзится, либо от шлема отскочит.
Первые пять плотов другого берега без потерь достигли, но затем худая вязанная верёвка оборвалась, и два салика с пятью воинами понесло потоком мимо городского тына. Из этих нурманов никто не выжил. Одних утянули на дно кольчуги, а прочих, опрокинутых с плотов на первом же перекате, побили стрелами древляне.
Однако, остальные ратники переправиться сумели. Первые же, как выбрались на сушу, перетянули щиты на руки, и выставив вперед тяжёлые нурманские рогатины, встали плотным строем. Багровое небо, отражаясь, окровавило серые шлемы и такие же серые глаза воинов, что зло и весело взирали из-за железных личин. Ясени битвы радостно чуяли сечу. Почуяли поживу и милые Одину птицы - стаи воронья уже поднялись из чащи. Нынче Отец дружин останется доволен!
С каждым новым саликом ширился крепкий нурманский строй. А когда последние плоты уткнулись в берег, в Искоростене загудело тревожным набатом городское било. Чуть погодя, вторя медному гулу, запели и рога княжей дружины.
Скалились по-волчьи нурманы. Оскалился, вытянув меч из ножен, их ярл, какой переправился вместе с остальными. Один Спегги не улыбался. Горбун, опираясь по своему обычаю на секиру, стоял позади строя и глядел вокруг едва ли не со скукою. Он давно не радовался битвам, как не верил в Богов. Ну и пусть его!