Игра Эндера. Глашатай Мертвых
Шрифт:
Наконец от дерева остался один обнаженный величественный ствол; солнце ярко освещало бледные пятна там, где недавно были ветви. Пение достигло высшей точки, затем стихло. Дерево наклонилось и начало плавное и грациозное падение; земля содрогнулась, и стало тихо.
Хьюмэн подошел к упавшему дереву, тихо запел и начал гладить ствол. Под его руками кора постепенно расходилась; трещина продолжилась вверх и вниз по стволу. Свинки взялись за кору и отделили ее от ствола, превратив в две непрерывных полосы. Кору тоже отнесли в сторону.
— Ты когда-нибудь видел,
Миро покачал головой. Он не мог говорить вслух.
Теперь вперед вышел Эрроу. Он провел пальцами вверх и вниз по стволу, как бы точно отмечая длину и толщину одного лука. Миро увидел, как на стволе появились трещинки, которые все расширялись, до тех пор, пока в длинной щели на дереве не остался лук совершенной формы, гладкий и блестящий.
Другие свинки тоже подошли к дереву и продолжали петь и рисовать на стволе разные контуры. Они отходили с дубинками, луками и стрелами, острыми ножами, и тысячами ленточек для плетения корзин. Наконец, когда половина ствола исчезла, они отошли и запели хором. И дерево задрожало и распалось на полдесятка длинных брусьев. Все, дерево было использовано полностью.
Хьюмэн медленно подошел к брусьям, присел возле них и положил руку на ближайший. Он откинул голову назад и начал петь мелодию без слов, которая была грустнее, чем любые звуки, которые Миро когда-либо слышал. Постепенно Миро осознал, что все остальные свинки смотрят на него, чего-то ожидая.
К нему подошел Мандачува.
— Пожалуйста, — мягко сказал он. — Надо, чтобы ты спел для нашего брата.
— Я не знаю, как, — растерялся Миро, чувствуя страх и беспомощность.
— Он отдал свою жизнь, — сказал Мандачува, — чтобы ответить на твой вопрос.
«Чтобы ответить на мой вопрос и породить тысячу новых», — сказал мысленно Миро. Но он вышел вперед, присел рядом с Хьюмэном, положил руку на тот же холодный и гладкий брус, откинул голову и дал волю своему голосу. Сначала слабо и робко, не зная, какую мелодию петь; но вскоре он понял, почему песня не имеет мелодии, почувствовал смерть дерева под рукой, и голос его стал громким и сильным, мучительным диссонансом накладываясь на голос Хьюмэна, который оплакивал смерть дерева и благодарил его за жертву, обещал обернуть его смерть на благо племени, на благо братьев, и жен, и детей, для того, чтобы все они жили и процветали. Таков был смысл песни, и смысл смерти дерева, и когда песня кончилась, Миро наклонился, коснулся лбом дерева, и произнес слова величайшего благоговения, те же, что он сказал над трупом Либо пять лет назад на склоне холма.
Глава 15. РАССКАЗ
ХЬЮМЭН: Почему другие люди никогда не приходят к нам?
МИРО: Только нам разрешается проходить сквозь ворота.
ХЬЮМЭН: А почему они не перелезут через ограду?
МИРО: А вы когда-нибудь трогали ее? (Хьюмэн не отвечает.) Это очень больно. А если перелезть, то все тело будет страшно болеть, все сразу.
ХЬЮМЭН: Это глупо. Разве трава не растет с обеих сторон?
Спустя всего час после рассвета мэр Боскинья поднялась по ступеням личного кабинета епископа Перегрино в соборе. Дон Кристао и дона Криста были уже там, лица их были серьезны. Епископ же выглядел довольным собой. Ему всегда нравилось собирать политическую и религиозную верхушку Милагре под своей крышей. Неважно, что именно Боскинья созвала собрание и она же предложила провести его в соборе, потому что только у нее был скиммер. Перегрино нравилось ощущать себя в своем роде хозяином Лузитанской колонии. Правда, к концу этого собрания все должны будут понять, что никто из них уже не властен ни над чем.
Боскинья приветствовала всех. Но она не села в предложенное ей кресло. Вместо этого она села около личного терминала епископа и вызвала программу, которую она подготовила. В воздухе над терминалом появились несколько слоев крошечных кубиков. В верхнем слое кубиков было совсем мало; в остальных намного больше. Более половины слоев, начиная с самого верхнего, были окрашены в красный цвет, остальные были синими.
— Очень красиво, — развеселился епископ Перегрино.
Боскинья посмотрела на дона Кристао.
— Узнаете эту модель?
Он покачал головой.
— Но я думаю, я знаю, о чем это собрание.
Дона Криста подалась вперед в своем кресле.
— Есть ли безопасное место, где мы можем спрятать то, что нужно сохранить?
Выражение веселья исчезло с лица епископа.
— Я не знаю, о чем это собрание.
Боскинья повернулась на стуле.
— Я была очень молодой, когда меня назначили губернатором колонии Лузитания. Это была большая честь, большое доверие. Я изучала управление городами и социальными системами с детства и хорошо проявила себя во время моей короткой карьеры в Опорто. Но комитет совершенно не заметил, что я уже была подозрительной и скрытной шовинисткой.
— Все мы восхищаемся этими вашими качествами, — сказал епископ Перегрино.
Боскинья улыбнулась в ответ.
— Мой шовинизм значил, что как только колония Лузитания стала моей, интересы Лузитании стали для меня важнее интересов Ста Миров или Межзвездного Конгресса. Но из скрытности я делала вид перед комитетом, что, наоборот, все время я думала только об интересах Конгресса. А моя подозрительность натолкнула меня на мысль, что Конгресс вряд ли когда-либо согласится на независимое и равное со всеми положение Лузитании среди Ста Миров.
— Конечно нет, — подтвердил епископ Перегрино. — Мы лишь колония.
— Мы не колония, — возразила Боскинья. — Мы эксперимент. Я изучила наш устав и лицензию, а также все постановления Конгресса, которые к нам относятся, и обнаружила, что обычные законы о защите секретов к нам неприменимы. Я обнаружила, что комитет имеет полномочия для неограниченного доступа ко всем данным каждого гражданина и каждого учреждения на Лузитании, которые есть в памяти компьютеров.
Похоже было, что епископ разозлился.