Игра на двоих
Шрифт:
— Это просто смешно.
— И грустно одновременно.
Звук выстрела из пушки прерывает нашу беседу с философским подтекстом. Минус одна рыжеволосая жизнь. Плюс один шанс на победу для наших трибутов. Китнисс, увидев соперницу, вынуждена оставаться на безопасном расстоянии и именно это спасает ее, когда раздается взрыв. Ударная волна теряет силу, разлетаясь по центру Арены и ей не удается ранить второго трибута. Китнисс отбрасывает назад, она падает, моментально переворачивается на живот и ползет прочь, обратно в глубь леса.
Руте везет меньше: по дороге к очередному костру она сама попадает в ловушку разъяренных профи, догадавшихся о ее плане. Остальные
Девушка молча, без единого крика пережила гибель младшей сестры, но сейчас она бьется с истерике над телом по сути чужого ей человека. И, по-моему, ее не за что судить. Я видела, каким полным безумной надежды взглядом Китнисс смотрела на Руту, когда ты сделала шаг ей навстречу. Мне, знавшей, насколько близкие отношения связывали двух сестер, было с самого начало понятно, что старшая Эвердин увидела в девочке не просто возможную союзницу, но потерянную было сестренку. В тот момент она не осознавала, что Прим вот уже сутки как мертва, позволив слабостям взять верх над разумом. Китнисс не потребовалось много сил и времени, чтобы убедить саму себя в истинности того, что на самом деле было подделкой, обманов, иллюзией. Несбыточной мечтой. Сейчас девушка потеряла не Руту, а Примроуз. Та умерла у нее на руках, а она ничего не смогла сделать. Спела напоследок колыбельную, закрыла покойной глаза, легко поцеловала в лоб. И покорно отпустила ее, утопив еще не остывшее тело в цветах.
«Ты никому ничего не должна. Все закончилось, ты свободна», — шепчет на прощание девушка и, медленно развернувшись, нетвердой походкой идет к лесу. Уже было облегченно выдохнув, ведь все могло быть гораздо хуже, я в ужасе замираю, видя, как ее испачканные кровью пальцы складываются в знакомом каждому жителю Двенадцатого жесте. Жесте, о котором не было известно никому, кроме нас. Раньше он означал лишь мир и покой. Теперь о нем знают все. И все меняется. Теперь в глазах любого, будь то капитолиец или житель дальнего Дистрикта, он приобретает темное, бунтарское значение, угрожающее заведенному три четверти века назад порядку. В одних он вселяет надежду, в других — страх. Воспаленное воображение рисует на соседнем экране Президента, наблюдающего за всем происходящим и гневно хмурящего брови.
Я оглядываюсь по сторонам. Есть ли здесь хоть кто-то, кто правильно понял, что хотела сказать Китнисс? О чем думала Эвердин, прикладывая три пальца левой руки к губам и поднимая их к небу, прямо под прицелом сотен тысяч камер? Может быть, мы никогда этого не узнаем: не у кого будет спрашивать.
— У каждого своя Рута, — я еле слышу обреченный шепот Хеймитча за поднимающимся шумом недовольных голосов.
— Как звали твою? — спрашиваю, едва шевеля помертвевшими губами.
— Мейсили Доннер.
Спрашиваю механически и не слышу ответа. Да это и не важно сейчас. Гораздо больше смысла — в потрясенных взглядах окружающих нас капитолийцев, словно очнувшихся после долгого сна и наконец понявших, что такое Голодные Игры. Я вопросительно смотрю на сидящего рядом напарника, спрашивая, что же тогда должно твориться в Одиннадцатом и Двенадцатом. Он встает и быстро уходит. Экраны гаснут. Шум постепенно смолкает, и на площади повисает гнетущая тишина. Мне не остается ничего, кроме как присоединиться к Хеймитчу и ждать бури.
Ты
— Не убивайте ее.
Не знай я ментора, подумала бы, что он готов упасть на колени и умолять Крейна спасти Китнисс жизнь. Он складывает руки в молитвенном жесте и не сводит с собеседника проникновенного взгляда. Я скромно стою рядом, наблюдая за словесным поединком двух мужчин. Только это как раз один из тех случаев, когда все решает не сила, а ум. Хеймитчу не занимать сообразительности, а вот Сенека высоким уровнем интеллекта похвастаться не мог никогда. Вот и сейчас я со злорадной улыбкой смотрю, как он медленно, но верно отступает, пораженный картиной, которую рисует ему ментор. Самоуверенность и безрассудство, как в случае со спонсорами — помните «это мы нужны вам, а не наоборот»? — не поможет. Здесь нужно обладать еще большим упорством, но действовать следует осторожно. К примеру, расписать в самых ярких красках, чем грозит убийство Китнисс Эвердин — простого трибута, которого народ очень скоро сделает символом новой эпохи.
И Хеймитчу это удается. Он опутывает Распорядителя паутиной лжи, интриг, иллюзий и фантазий. Это словно сложное блюдо, приготовленное опытным поваром. Тонкая, умелая манипуляция. Из приправ — ненавязчивая лесть пополам с завуалированной угрозой. Подавать холодным.
— Она станет мученицей! Как и та девчонка из Одиннадцатого. Вам нужна еще одна мученица? Народ возведет ее в ранг святых еще при жизни!
— Что вам надо? — обреченно-усталым тоном спрашивает Крейн.
— Вы видели смятение зрителей? — не успокаивается Эбернети. — Представляете, что тогда происходит в дальних Дистриктах? Хотите беспорядков? Восстания? Войны?
В глазах Сенеки мечется тень страха. Нет. Во взгляде Хеймитча — уверенность победителя. Да.
— И что же спасет нас от второго пришествия Темных Времен?
— Надежда.
— Я не ослышался? Вы и правда сказали…?
Он боится произнести это простое слово из трех слогов.
— Да. Я сказал «надежда».
Терпеливо вздохнув, ментор медленно, по слогам, объясняет:
— Мы оба знаем, что за скрытый смысл несут в себе Голодные Игры. Страх. Он подавляет все тотальны чувства, оставляя лишь инстинкт самосохранения. Но иногда бывают моменты, когда страха становится недостаточно, чтобы управлять человеком. Как бы плохо ему ни было, он жив и готов и дальше жить по установленным правилам, если знает, что ему есть, на что надеяться. Для жителей Двенадцатого вся жизнь — темный тоннель. Так пусть вдали, в самом конце тоннеля вспыхнет огонек надежды. Если толпу невозможно запугать, ей нужно во что-то верить.