Игра на двоих
Шрифт:
Пит настаивает, что теоретические знания тоже важны, поэтому в перерывах — точнее, когда все уже падают от изнеможения, — он ведет нас к себе, смотреть записи Игр прошлых лет. Знакомимся с потенциальными противниками, изучаем их основные приемы. Полумертвый Хеймитч тихо комментирует все происходящее. Ему тренировки даются куда сложнее, чем нам. Сил еще много, но выносливости почти нет. Однажды, после очередного боя, когда я прижимаю мужчину к стене дома, приставив к его горлу нож, мне становится страшно. Что будет, если его и правда отправят на Арену? Соперники тоже в летах, но многие из них — особенно, из первых Дистриктов, — не потеряли былую форму. С того дня я ни на минуту не оставляю напарника в покое.
— Лучше бы ты так изводила меня в спальне, — он привлекает меня к себе, делая вид, что хочет показать какой-то
Я моментально краснею и отшатываюсь от мужчины. К счастью, Китнисс занята: учит Пита отличать съедобные растения от ядовитых. Парень и девушка забывают обо всем вокруг и растворяются в каждом новом деле. Для них наши занятия — способ продержаться чуть дольше, не сдаться заранее. Способ верить, что у них еще есть шанс.
Мы расходимся с закатом солнца. Эвердин и Мелларк ужинают у матери Китнисс — та пытается хоть немного откормить их перед Играми, — Хеймитч уходит к себе, я провожу вечер с семьей. После ужина мы недолго разговариваем на отвлеченные темы, после чего желаем друг другу добрых снов и скрываемся каждый в своей комнате. Я выжидаю полчаса, а затем беру ботинки, тихо спускаюсь по винтовой лестнице и выскальзываю за дверь. Ночь в доме — вернее, в кровати, — ментора уже вошла в привычку и стала чем-то нормальным, о чем не говорят, но подразумевают. Возвращаюсь утром, раньше или позже, и говорю, что была в лесу.
Мама догадывается обо всем где-то к концу мая. Той ночью я как обычно спускаюсь вниз и осторожно ступаю по коридору в сторону прихожей. Поворачиваю ключ в замочной скважине, приоткрываю дверь и слышу за спиной ее голос.
— Что вы делаете?
Вопрос звучит странно-утвердительно. Она знает. Интересно, сколько? Наверное, все.
— Мы делаем то, что нельзя.
— Почему?
— Потому что для нас наступил момент, когда нужно делать только то, что хочется. И мы пытаемся.
— Будь осторожнее.
— Не буду. У меня нет на это времени. В любом случае все закончится одним и тем же.
С этими словами я ухожу, чтобы вернуться только на рассвете.
Он дает мне то, чего я хочу. Боль постепенно слабеет и вскоре уходит совсем. Я становлюсь смелее, и ему это нравится.
— Не бойся, — шепчет он, прикасаясь ко мне в самых чувствительных местах.
— Я ничего не боюсь, — заглушаю свой шепот, прижимаясь прохладными губами к его шее, где стучит пульс. Считаю количество ударов в минуту. Часто, очень часто. Его сердце бьется все быстрее, мое — замирает где-то на самой границе, будто еще секунда, и у него вырастут крылья, и оно вырвется из тела. С каждым разом, с каждым взрывом, что разрывает меня на кусочки, и ударом, что разбивает на осколки, сердце все дольше остается неподвижным. Иногда мне кажется, что однажды оно так и не забьется вновь. Он наполняет меня собой и каким-то странным, непонятным, неправильным смыслом. Нет его — нет и этого смысла. Тупик. Свет в конце туннеля погас. Задача не имеет решения.
Я рассказываю ему, что хочу успеть сделать за оставшееся время. Желаний много, список на последней странице блокнота все растет, но я выбираю лишь некоторые из них. Одни осуществить просто, другие — почти невозможно. Хеймитч говорит, что хочет знать все. Мы сидим на берегу озера, на прохладной и чуть влажной земле, наблюдая сквозь ветви деревьев, как солнце медленно клонится к горизонту. Ментор выжидающе смотрит на меня, и я начинаю. С того момента времени на тренировки у нас остается все меньше.
Один. Научиться чему-нибудь. Хеймитч звонит в Капитолий, и несколько дней спустя у порога его дома уже стоит черный мотоцикл. Не та грозно рычащая машина, на которой мы мчались по Капитолию, — чуть поменьше. Напарник сажает меня на место водителя и учит, как обращаться с этим железным зверьком. Придерживать тормоз. Выжать сцепление. Переключиться на первую скорость. Тронуться с места. Оторваться от земли и поставить ноги на подножки. Добавить газ, слегка повернув ручку. Наклонить мотоцикл влево, самой отклониться вправо и войти в поворот. Выровняться, затормозить. Сложно, бессмысленно, опасно и интересно. Сил не хватает и я, не удержав равновесие, падаю на землю. Сто тридцать пять килограммов железа валятся сверху. Хеймитчу страшно, мне смешно. Но мы оба ни о чем не жалеем. Катаемся по узким улицам города, распугивая редких прохожих. Мчимся по широкой дороге, ведущей нас прочь
— Нравится?
— Очень. Вот бы это никогда не прекращалось.
Он знает, что я имею в виду совсем не поездку.
Два. Попробовать что-то новое. Три. Стать на время кем-то другим. Четыре. Стереть из памяти все, что было, и взглянуть на мир по-иному — взглядом, не замутненным кровью. Мы летим в Капитолий на планолете — железная птица намного быстрее поезда. Просто так, без особого повода. Нас не ждет Эффи и не встречают репортеры. Некуда спешить. Снимаем номер в отеле под чужими именами. Обедаем в ресторане на первом этаже. Одеваемся настолько ярко, что сливаемся с разноцветной толпой, текущей по мощеным улицам непрерывным потоком, и идем гулять по столице. Никто не узнает нас в этих клоунских нарядах: все привыкли, что Генриетта Роу всегда в черном. Никаких вспышек камер, автографов и бестактных вопросов. Я приезжала в Капитолий так много раз, и у меня не было ни дня в запасе, чтобы посмотреть на него глазами обычного путешественника. Посчитать количество этажей в стеклянном небоскребе. Загадать желание и бросить монетку в фонтан на Центральной Площади. Заглянуть в исторический музей и, краем уха слушая рассказ экскурсовода, прикоснуться к прошлому, когда наш мир был намного больше. Прокатиться на такси по самым оживленным улицам города. Выпить кофе, сидя за маленьким столиком у окна, наблюдая за прохожими и воображая, чем живет каждый из них. Почувствовать себя частью толпы и потеряться в ней только для того, чтобы понять, что ты, в сущности, — никто.
Пять. Услышать, как Хеймитч играет на рояле. Но только не на том старом, скрипяще-дребезжащем инструменте, что стоит у него в гостиной. Ментор срывает выступление какого-то всемирно известного музыканта и играет для меня в главном концертном зале Капитолия. Звуки фортепиано разносятся звонким эхом по просторному помещению, отталкиваются от стен и возвращаются на сцену. Музыка заполняет каждый уголок, каждое кресло и своего единственного слушателя.
Шесть. Ощутить на губах соль из глубин океана. Мы едем на побережье. Хейм ведет машину, я открываю окно, высовываюсь по пояс и смотрю по сторонам. Долго вглядываюсь во влажно блестящую синеву, находя в ней небо, и солнце, и облака, и пролетающих чаек. Прыгаю со скалы и не боюсь разбиться. Лечу вниз так долго, что мне надоедает задерживать дыхание. Заплываю так далеко, что теряю из виду берег. Но это неважно, ведь Хеймитч рядом. Протягиваю к нему руки:
— Спасай.
Нас накрывает волной, но за поцелуем мы не замечаем этого. Дыхания не хватает, занимаем его друг у друга. Соль выталкивает на поверхность и мы лежим на спине, любуясь ясным небом с редкими перьями облаков. Кажется, будто мы все еще под водой, будто над нами много-много метров соленого светло-прозрачного моря. Волна выносит нас на берег. Тело скользит на влажных камнях и снова скрывается в морской пене. Мы стоим на вершине скалы, и порывы ветра дают нам пощечины, словно пытаются напомнить о чем-то важном. Я раскидываю руки в стороны, Хеймитч крепко держит меня за талию и прижимает меня к себе.
— Следующее желание? — смеется он.
— Летать, — шепчу я.
Семь. Знаю, что это невозможно. Люди — не птицы; у нас нет крыльев. Напарник только усмехается и, оставив меня в номере одну, пропадает куда-то на час. Вернувшись, закрывает мне глаза черной повязкой и ведет за собой.
— Ты же не боишься боли?
— Она всегда со мной, уже привыкла.
Зрения нет, остальные чувства обострены до предела. Ментор стаскивает с меня рубашку и майку и просит сесть. Чуть наклоняюсь и обнимаю себя за плечи. Кто-то подходит сзади и завязывает мои волосы в высокий хвост, обнажая спину. Касается ее холодными пальцами в резиновых перчатках. Слышу шум голосов. Одни спрашивают, вторые отвечают, третьи спорят, кто-то кричит. Крошечная иголка впивается в тело со скоростью много тысяч раз в секунду. Кажется, кто-то вспарывает кожу и распиливает кость. Зверски больно, но я получаю удовольствие от этих ощущений. В них есть что-то новое: я предъявляю протест и бросаю вызов миру, сознательно отдавая предпочтение боли, даже когда у меня есть выбор. Мазохистка. Сумасшедшая. Хеймитч сжимает мою ладонь. Я верю ему.