Иисус неизвестный
Шрифт:
Как бы, впрочем, мы ни ответили на этот вопрос, одно несомненно: надо быть лишенным всякого не только религиозного, но и исторического, и художественного вкуса, всякого «музыкального слуха» к прошлому, чтобы видеть в этом древнейшем, досиноптическом источнике, как все еще видят евангельские критики, не более чем один из тех «иудео-христианских апокалипсисов», что ходили по рукам накануне 66 года (начала Иудейской войны-революции), — один из тех простонародных «летучих листков», что-то вроде наших подпольных революционных воззваний. Стоит лишь сравнить Елеонскую речь с тем, тоже «подпольным воззванием», «иудео-христианским апокалипсисом», только в колоссально увеличенных размерах, который мы называем «Откровением Иоанна», — стоит лишь их сравнить, чтобы сразу услышать, какая разница между этими двумя голосами — тем, Иоанновым, только, и этим, Иисусовым,
звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются. (Мк. 13, 25), —
с такой же тишиной и ясностью, какая и в этом весенне-осеннем, хрустально-прозрачном небе над Ним сейчас, и в давешнем, детски любопытном взоре, каким наблюдал Он, как люди кидали монеты в сокровищные «трубы». Самое, может быть, единственное, ни на что не похожее, а потому и самое исторически подлинное в Елеонской речи (кто другой мог бы так говорить, кроме Него?) — это нечеловеческое спокойствие. О, конечно, и в этих спокойных словах бьется сердце Его; но трудно догадаться по едва уловимым дрожаниям голоса, в этом, например, слове:
будет такая скорбь, какой не было от начала творения… даже доныне, и (уже) не будет (Мк. 13, 19), —
или в этом подобном зовущему в ночной тишине на пожар колоколу:
чт вам говорю, говорю всем: бодрствуйте, (Мк. 13, 37), —
так же трудно догадаться по этим едва уловимым дрожаниям голоса о глубоко скрытом волнении Его, как по чуть скользящей на гладкой поверхности вод солнечной ряби о только что, может быть, перевернувшем дно океана землетрясении — о неведомой никому «Атлантиде» на дне Атлантики.
«Все эти пророчества не имеют ничего общего с историческим Иисусом»; [766] в них — только «мимолетная фантазия» или попросту «глупости»; [767] только в душевном состоянии, «близком к помешательству, мог искать Иисус убежища от овладевшего Им отчаяния в таких фантастических грезах». [768] Вот с какой высоты судят Елеонскую речь люди наших дней. Но и крайние скептики вынуждены в ней признать историческую подлинность по крайней мере двух слов: о том, что Сын человеческий не знает, когда наступит Конец, и о том, что «род сей» увидит Конец.
766
Ed. Meyer, Ursrpr, u. Anf. d. Urchrist., I, 129.
767
«Sehr verg"angliche Phantasien». — Joh. Weiss, die Schrift, d. N. T.,I, 197.
768
Renan, ар. Hase, gesch. Jesu, 1876. S. 542.
Первое слово, о неведении Сына, слишком противоречит исконному, уже первообщинному, догмату о единосущном Отцу всеведении Сына: «все предано Мне Отцом» (Мт. 11, 27), а второе слишком противоречит неотразимо очевидному опыту: «род сей» вымер, не увидев Конца; слишком оба эти слова «соблазнительны» уже для ближайших к Иисусу учеников, чтобы кому-нибудь из них могло прийти в голову, «выдумав» их, «сочинив», вложить в уста Господни, если бы слова эти не врезались в память слышавших, может быть, потому именно так неизгладимо, что были для них слишком «соблазнительны». [769] И по мере того как поколения одно за другим уходят, а конец мира не наступает, и все мертвее, неподвижнее становится догмат о единосущном Отцу всеведении Сына, — соблазн возрастает в геометрической прогрессии. «Радуется Арий, радуется Евномий (злейшие еретики, отрицающие единосущность Сына Отцу) — как бы неведению Учителя», — скорбит бл. Иероним, [770] а св. Амвросий гневается до того, что, предвосхищая методы нынешних критиков, считает подлиннейшее слово Господне лживою «вставкою», «интерполяцией». [771]
769
Как первичен и глубок «соблазн», видно из того, что слово о неизвестном времени Конца только у одного Марка (13, 32) сохранилось целиком; у Матфея главная часть его — о неведении Сына — выпала, а у Луки выпало все: оба, читая слово это у Марка, не могли думать, чтобы он солгал на Петра, или Петр — на Господа, но, должно быть, глазам своим не поверили.
770
Gaudet Arius et Eunomius quasi ignorantia magistri, Hieronimus, in Marc., 13, 32, ар. Klostermann, Marcus, 155.
771
Qui scripturas interpolavere divinas, Ambros., De fide, V, 8.
Все это показывает только одно: мертвый, неподвижный догмат недостаточен, нужен опыт живой, движущийся, чтобы постигнуть, как относится Сын Божий к Отцу и Сын человеческий — к Сыну Божию, Иисус — ко Христу; опыт нужен во всем, а особенно в этом — в тайне не только извне, в мире, по закону необходимости, но и в человеке, изнутри наступающего, свободно человеком творимого Конца. Если бы только извне, в необходимо установленной точке времени, конец мира был уже дан, то главное условие творчества — свобода была бы нарушена. Вот почему Сын не должен, не может, не хочет знать, когда наступит Конец.
Судя по общему для слов Господних правилу: чем неимоверней, «соблазнительней», тем подлинней, — два эти слова — о неведении Сына и о «роде сем», свидетеле Конца (как бы мы ни понимали загадочные слова: «род сей», — два эти слова подлинны в высшей степени, и даже в большей, чем это кажется маловерным критикам. Лев узнается по когтям; Иисус — по таким словам. Слишком на Него похожи они, слишком для Него значительны, чтобы мы могли признать с такой поспешной легкостью, с какой это делают новейшие критики, что вся между этими двумя словами движущаяся, от них идущая остальная речь о Конце — только слабая и грубая, «ничего общего с историческим Иисусом не имеющая подделка». Пусть мы не можем угадать по евангельской записи с дословной точностью, что Иисус говорил; но что Он хотел сказать — можем. Так же, как по собственноручной подписи мы узнаем, чье письмо, или по двум в темной комнате блеснувшим искрам глаз, чье лицо, — так же мы могли бы узнать и по этим двум словам, чья Елеонская речь о Конце.
Два в один миг, как бы в одном дыхании, произнесенных слова — это:
род сей не прейдет, как все это будет, —
наступит конец мира; и то:
дня же того или часа никто не знает, — ни Ангелы небесные, ни Сын; знает только Отец. (Мк. 13, 30–32.)
Противоречие между этими двумя словами неразрешимо, если «род сей», как полагает большая часть новейших критиков, значит: «современное Иисусу поколение». В счете мировых эонов-веков между концом и началом мира, — 40–50 лет, средняя жизнь поколения, — не «день», не «час», не даже секунда, а невообразимая для нас дробь, атом времени. С этой-то, более чем астрономической точностью знает Иисус время Конца — «день и час». И вот, в тот же миг, в том же дыхании: «дня же того или часа не знает Сын». Чтобы так противоречить Себе, надо было Ему и впрямь «сойти с ума».
Весь вопрос в том, действительно ли «род сей» значит «поколение». Греческое слово двусмысленно; может значить: весь «род людской», все «человечество», или «род — поколение». Но в простонародно-эллинистическом языке Евангелия, koin`e, второй смысл вероятнее. Вспомним, однако, что Иисус говорит не по-гречески, а по-арамейски и что на этом языке Он мог употребить слово менее двусмысленное, чем . Это тем вероятнее, что надо было Ему опять-таки и впрямь «сойти с ума», чтобы думать, что в ближайшие 40–50 лет «кончатся времена язычников» (Лк. 21, 24) и «во всех народах будет проповедано Евангелие» (Мк. 13, 10).
Греческий язык знают Иероним и Ориген не хуже нынешних критиков, но вот и они слово понимают в смысле не «рода — поколения», а всего «рода людского», «человечества», omne genus hominum. [772] «Род людской» не кончится, пока не наступит конец мира и «рода людского»: это, конечно, бессмысленное повторение, тавтология, в том случае, если человечество одно. Но из той же Елеонской речи ясно, что для Иисуса по крайней мере два человечества: первое — допотопное, погибшее и второе — наше. Гибель второго будет или может быть подобною гибели первого:
772
Klostermann, Marcus, 154. — Keim, III, 206. — Lagrange, Marc.