Иллюстрированная история эротического искусства. Часть первая

Фукс Эдуард

«Не забудь меня». Анонимная картина эпохи империи.

Гений есть концентрация данной возможности развития в отдельной индивидуальности. Допустив это, мы тотчас же поймем всю неправильность традиционного понимания сущности гения. Часто приходится слышать, например: после такого-то человека появилось то-то. Это, конечно, правильно, но тем не менее за этим скрывается совершенно ложный ход мыслей, ошибочное идеологическое понимание вещей. Самая гениальная и, по-видимому, самая смелая идея остается бесплодной и отнюдь не воспринимается окружающим миром, если она не соответствует историческим условиям. И, с другой стороны, при соответствии этим условиям она тотчас же находит благодарную почву. Это может быть доказано на каждой странице нашей истории. Этим путем обнаруживается также и нелепость того взгляда, который господствует в общей истории искусств относительно возникновения или заимствования новых художественных форм из другой страны. Импрессионизм в германском искусстве появился не потому, что Макс Либерман познакомился с Мане и Сезанном, а потому, что Германия достигла той ступени развития, адекватным выражением которой служит импрессионизм в искусстве. Он выступил на сцену потому, что представляет собой необходимость

художественного развития, обусловленную настоящей эпохой. Если бы возникновение определенного художественного течения зависело от того, что мы получаем знакомство с таковым же в другой стране, то импрессионизм должен был бы развиться и достичь полного расцвета еще двадцать лет назад, так как уже тридцать лет тому назад картины Либермана висели рука об руку с картинами Мане в парижском салоне. Однако в то время импрессионизм не был заимствован ни Либерманом, ни каким-либо другим художником, — в историческом развитии Германии недоставало нужной предпосылки, не было соответствующего исторического условия. По существу своему это тот самый процесс, который обусловливает и историческую роль открытий и изобретений. Такого рода понимание гения отнюдь не является, как полагают многие, унижением его, — наоборот, оно как бы еще больше его возвеличивает. Нет более высокой оценки личности, чем видеть в ней осуществление и выражение важнейших исторических необходимостей. Напротив, идеологическое понимание гения, считающее его чистейшей случайностью в закономерном ходе мировой истории, тем самым как бы умаляет его выдающуюся роль. Наше историческое понимание сущности гения отнюдь не изменяется, конечно, от того обстоятельства, что гений, как явление индивидуальное, представляет собой тем не менее одну из сложнейших загадок и он представляет собой еще неразрешенную проблему. Нам неизвестно, почему один сын в семье становится выдающейся личностью, а другой нет. Почему природа одаряет особыми музыкальными, поэтическими или художественными способностями Вольфганга, а не Эмиля. Однако эта нерешенная проблема не должна затемнять перед нами другую сторону явления, которую мы имеем полную возможность разрешить. А это и является как раз тем фактом, что мы в состоянии как доказать историческую необходимость и обусловленность гения, так и объяснить, почему другие эпохи не были способны породить аналогичных гениальных личностей.

Я. Йорданс. На Олимпе. Гравюра на дереве. 1652.

То, что дает гению эпоха, то, что она от него отнимает, и, наконец, каким образом он именно благодаря этому становится наиболее ярким осуществлением этой эпохи, — все это мы постараемся вкратце показать на величайшем из великих людей итальянского Ренессанса, Микеланджело. В Микеланджело воплотилась, так сказать, вся эпоха. Так как его художественная потенция простиралась до бесконечности, то в нем отразилась вся эпоха без остатка, — не какие-либо ее отдельные особенности, а весь ее комплекс, — величайшее напряжение ее стихийной мощи и вся разорванность и разрозненность ее существа. Новый экономический строй выступил на сцену в XV и XVI столетиях положительно с циклопической мощью. Этому соответствует неизмеримая художественная сила; в области искусства рождаются только циклопы: Микеланджело творил только циклопов. Но тем самым в творениях своих он отражал всю суть тогдашнего общественного порядка: подобно тому как силы последнего повсюду еще опутаны оковами несозревшей действительности, так и творения Микеланджело — почти все без исключения скованные титаны, негодующие рабы, которые извиваются в стремлении к свободе; все его творчество подобно Прометею, который тысячами цепей прикован к недоразвившейся действительности. Построения воли, могучих стремлений неумолимо разбиваются в периоде Ренессанса об абсолютную невозможность полного осуществления. Это справедливо, конечно, в применении к общей картине эпохи. Но в той же мере это справедливо и по отношению к художественным созданиям Микеланджело. Соответственно неразвившейся действительности Ренессанс мог, правда, развить до конца логику фактов, мог выставить все великие проблемы, но он оставил потомству разрешенными лишь самые немногие из них. Из великих планов Микеланджело ни один не достиг осуществления. Ни гробница Юлия, ни гробница Медичи, ни гигантское создание церкви Петра. Из леса статуй гробницы Юлия мы имеем только одного Моисея. Правда, в нем одном воплощается вся исполинская творческая сила, пришедшая в мир вместе с новым принципом. Моисей Микеланджело — новое божество эпохи, новый человек, символ самодержавного человека, которого создал Ренессанс, которого не водит больше на помочах божество и который уже не покорен всякому малейшему знаку свыше.

Похотливый фавн. Гравюра Пикари с картины Н. Пуссена.

Вакханалия. Гравюра Лa Фажа, придворного художника Людовика XVI. 1689.

* * *

Культ формы и развитие его вплоть до принципа «искусство для искусства» наблюдаются в самые различные эпохи. Однако нет ничего удивительного в том, что этот культ формы достиг своего наиболее последовательного развития в конце XIX столетия. Экономическое развитие привело в XIX веке, наконец, повсюду к ясно выраженной форме буржуазного общественного строя. Во внешней политической организации эта форма обнаруживается, правда, далеко не одинаково: в Англии, Франции и Швейцарии буржуазное содержание ясно отразилось и в политической организации, в Германии же и в Австрии буржуазная культура носит еще сильный колорит абсолютизма. Но если внешняя форма политической организации и обнаруживает еще много разновидностей, то по существу своему картина всюду одна и та же. Повсюду доминирует современный буржуазный общественный строй: все государства зиждутся в настоящее время исключительно на экономическом принципе, которому соответствует современный буржуазный общественный строй, крупная промышленность и крупный капитал.

Столь же единообразной, как картина современного развития в его основной сущности, представляется и степень исторического развития буржуазии. Во всех странах Европы революционная эпоха буржуазии давно и совершенно закончилась, нигде больше буржуазия не выступает с революционной тенденцией. Повсюду она давно уже достигла той стадии, на которой исключительно эксплуатирует свое господство. А так как это ее наивысший закон, то она, руководясь исключительно этим интересом, заключает разнообразные компромиссы с другими политическими силами. Компромиссы эти вполне логично заключаются гораздо чаще вправо, чем влево, так как всякий компромисс влево хотя в данный момент и усиливает буржуазный общественный строй, однако все же в корне своем готовит ему опасность. И опасность эта гораздо существеннее, чем та выгода, какую дает буржуазному общественному строю такой компромисс влево. Это относится ко всем европейским государствам. И если компромисс вправо заключается не во всех странах в одинаково

ясных и откровенных формах, то зато он всюду, несомненно, представляется тенденцией, возведенной в принцип. Это справедливо по отношению к Южной Германии в той же мере, как и по отношению к Пруссии, несмотря на те уступки и уступочки, которые делаются там время от времени либерализму, к Англии точно так же, как к Австрии, — это в конечном счете историческое направление развития, которое должно было начаться в тот момент, когда кончилась революционная эпоха буржуазного развития и когда буржуазная революция вполне осуществила свою историческую задачу, дав прочное основание современному буржуазному общественному строю.

X. Глейр. Разбойники.

На этой стадии развития в искусстве должен был произойти вышеохарактеризованный переворот: возведение технических задач на степень первостепенной важности, а вместе с тем и умаление всего материального содержания искусства. Окинув взглядом различные страны, мы найдем, что этот переворот в настоящее время совершился повсюду. Но одновременно мы заметим и еще одно: то, что этот переворот совершался с тою же последовательностью, с какой различные страны приближались к нулевой точке революционной энергии внутри буржуазного классового движения. Потому-то в Англии переворот этот совершился ранее, чем в других странах: здесь наиболее рано закончилось буржуазное развитие. И потому-то наиболее поздно мы наблюдаем его в Германии: тут позднее всего развернулись во всю ширь экономические силы, обусловливающие современный буржуазный общественный строй. Таким образом, исторически обусловлено, почему в Германии импрессионизм развился позднее, чем в других странах. Развитие в сторону культа формы и завершения его, принципа «искусство для искусства» совершалось, естественно, тоже в том же порядке, в каком различные страны достигали нулевой отметки революционной энергии буржуазии или даже спускались ниже ее.

Такого рода эпохи не представляются, впрочем, совершенно бесплодными для развития искусства и прежде всего для общего художественного воспитания. Изумительные реализаторы открывшихся художественных возможностей, такие художники, как Мане, Сезанн, Либерман, Слефогт, Трюбнер и др., достигают своего полного развития и зрелости. Для них в конечном счете все форма. Их задача не творить революционное содержание эпохи, а возвеличивать искусство, как высший плод культуры, до степени утонченнейшего средства наслаждения; ясно поэтому, что они совершенно инстинктивно приходят к убеждению о преобладании формы. Ввиду этого же совершенно естественно и необходимо, что выдающиеся личности в искусстве прежде всего примыкают к великим мастерам краски, к Веласкесу и Рембрандту. Оба они своим творчеством воплощали ту фазу общественного развития, которой мы снова достигли в настоящее время, с той лишь разницей, что мы стоим сейчас в другой плоскости. То, что соприкосновение с этими мастерами краски исторически вполне логично, т. е. носит органический характер, является также и причиной того, что оно не оказывает нарушающего действия, как лет 20–30 назад соприкосновение с Ренессансом, а служит могучей движущей силой и приводит поэтому к значительным результатам, каковые мы и наблюдаем в произведениях вышеназванных мастеров. Хорошим в истинном смысле может быть только органическое соприкосновение и развитие.

Н. Маурин. Галантная французская литография. 1828.

Жизненный закон искусства

Считаем нужным повторить здесь вышеупомянутые вопросы, входящие в состав жизненного вопроса искусства: каково главное содержание искусства? Что преисполняет и воодушевляет его? В чем состоит его пламя? Каков тот элемент искусства, который не только электризует и воодушевляет современников, но и дарует поистине вечную жизнь внешней форме, в которую он облечен?

Мы дадим здесь сразу ответ на эти вопросы и лишь затем постараемся обосновать его. Наш ответ гласит: это главное содержание искусства, это пламя, этот элемент, короче говоря, сущность искусства есть чувственность. Искусство — это чувственность. И притом чувственность в наиболее потенцированной форме. Искусство есть чувственность, ставшая формой, ставшая конкретной, — и в то же время оно наивысшая и наиблагороднейшая форма чувственности. Для доказательства этого определения сущности искусства нам придется спуститься к первоисточникам жизни и исходить из них.

Первоисточником всего живого служит закон размножения, действующий во всех частях организованной материи. Биология называет закон размножения первичной функцией органической материи. Это вообще вечный закон жизни, ее основа и цель. «Голод и любовь» — гласит известная формула; однако в формуле этой логика перевернута отчасти вверх ногами, — она должна была бы гласить несколько иначе: «Любовь и голод». Размножение — это тенденция всякого живого существа; клетка проникнута стремлением к бесконечному делению. Это первичная тенденция; восстановиться, продолжать жить в более высокоорганизованной форме — такова тенденция и сознательное стремление живого существа, стоящего на высшей ступени органического развития, культурного человека. Лишь из стремления обладать силами для этого проистекает необходимость обмена веществ, дополнительного принятия питания, — необходимость топлива для машины. За справедливость этого говорит сама логика. Воспользуемся простым сравнением: цель и назначение машины не в самом потреблении топлива, а в том, чтобы это топливо, — скажем, уголь, превратилось в пар, в движение. Так как тенденция к размножению первичная и главнейшая функция органической материи, то у животного живого существа машина в ее примитивной форме развития служит аппаратом для восстановления израсходованной силы, и развитие у животного существа должно естественно и логично начинаться с желудка. Акалефа (медуза. — Ред.) — только желудок. Но прямой путь ведет от акалефы не только к человеку, но логическим образом и дальше по направлению к возвышенным идеологическим его превращениям. Все явления органического мира суть лишь части этой первичной функции и различаются только более или менее высокой ступенью своего развития.

Галантная читательница. Анонимный рисунок пером.

В число всех этих явлений входит и искусство: искусство есть часть этой первичной функции, оно — сама чувственность, и притом чувственность активная. Это одна и первая сторона того, что должно быть здесь доказано.

Сущность и содержание размножения образует на всех ступенях развития творческий мотив. Создавать новое — таков принцип, затаенная воля, которая на высших ступенях эволюционной лестницы превращается в волю сознательную. Истинно культурный человек исполняет закон жизни с полным сознанием; все его жизненные интересы суть в конечном счете не что иное, как стремление облагородить как внешние формы, так и последствия исполнения этого закона.