Инка

Нова Улья

Только один человек с нетерпением ждет, когда же наконец пляска закончится. Прокрался к огню чужак, не хлопает, не гремит, не вдохновляет музыкой танцующего. И все же для виду Инка тихонько притопывает каблуком, она затаилась, ждет конца представления, готова она в любую минуту двинуться к деду и начать расспросы, и от волнения ладошки ее мокрые, словно она опускала их в горячий источник. Но Огнеопасный дед и не думает сворачивать представление, он самозабвенно выделывает телом немыслимые ужимки, качается и машет руками под нарастающий стук, звяканье и хлопки. Сидящие изумленно следят за танцем, их нисколько не удивляет, что через некоторое время перед ними уже извивается в забытьи белая хрупкая женщина, чьи огненно-рыжие волосы взмокли от пота, сосцы упругих грудей рисуют в нагретом воздухе тропические цветы, тело сотрясается и бедра мечутся, рассыпая искры. Огонек вмиг присмирел как ручной ягуар-унди, тихо, покорно мурчит. Бряцают браслеты, ладони раскраснелись и болят от хлопков, трубит рог, звякает бумажник о ладонь, постукивает каучук подошв о землю. Только Инка выбивается из ансамбля, осматривается по сторонам как встревоженная сова, руки ее лежат на коленях, ноги бездействуют, тело не качается, губы не улюлюкают, она упрямо сопротивляется, хочет одурь прогнать, недоверчиво потряхивает головой и протирает глаза. Но монисто из монет на груди танцующей весело поблескивает, фонари мерцают в такт пляске, а на клочке свободного от туч неба звезды хором подпевают под музыку Инкины соседи ликуют, наяривают в погремушки, стучат, гремят, сбивают ладони в кровь, они восторженно наблюдают за танцующей, что трясется, качается и рассыпает по сторонам

капли пота с разгоряченной кожи. Вблизи неведомого Инке дышится тяжело, от изумления она утратила произвольность движений – сидит как идол, наблюдая пляску, не может пошевелить ни рукой, ни пальцем ноги. Чем все это закончится, Инка понятия не имеет, но на всякий случай старается всеобщего веселья не нарушать, легонько улыбается и ждет, что будет дальше. А дальше происходит и вовсе немыслимое – разгоряченная женщинка, извиваясь, входит в огонь, ее босые ножки топчутся на раскаленных углях, красные полена рассыпаются под ее прыжками, а пламя шипит, со всех сторон лижет ей тело, щекочет и гладит пупок и бедра. Инка нетерпеливо отбивает ритм мыском, скрипит зубами, сплевывает с языка недобрые пожелания, ждет, чем же закончится безобразие. Вдруг совсем рядом слышит она крик птицы, тревожно оглядывается Инка по сторонам, что еще за птица, откуда она взялась и почему не спит в такой поздний час. Пугливый, осторожный взгляд ее встречается с парой черных глаз, кто-то внимательно разглядывает Инку через распаляющееся пламя, не видит он ни танца, ни огня, а наблюдает за ней. Пламя вспыхнуло, выбросило в небо пригоршню искр, женщинка затряслась, раскаленная докрасна, зашипела, вскрикнула и застонала. Музыканты ликуют, гремят, хлопают и звенят, на лицах их восторженные улыбки, щеки их раскраснелись, как глиняные горшки в огне, волосы слиплись, а на лбу выступил пот. Одной Инке холодно и жутко, а тут еще кто-то дернул ее за косицу, холодная бабочка коснулась крылом ее щеки, чьи-то руки опустились Инке на плечи. Она окаменела, надеется, может, это только показалось, может, это все с похмелья, но уже льется ей в самое ушко тихий, вкрадчивый голос:

– Ты украла мои косички.

Инка насторожилась, не решается обернуться и сидит неподвижно. Больше она не слышит бряцания браслетов, не замечает исступленный танец женщинки, а сосредоточенно старается уловить, что делается там, у нее за спиной. И пламя всполохами освещает ее бледное, испуганное лицо. Не в силах больше таиться, Инка с достоинством выпрямляется, резко, одним прыжком оборачивается и вмиг рассыпает, теряет все, что собиралась сказать. Засвистели, закружили вихри в ее ушах, зашумели ветра всех океанов, разорвали сердце на части. Инка снова стала розой ветров, розой ураганов уронила руки, нерешительно заглядывает она в кофейные глаза, подмечает, как блестят черные волосы в томном свете Мамы Кильи. В ответ на ее молчание разбегаются знакомые лучики-морщинки по щекам, мечутся в глазах отсветы пламени, поблескивает на лбу золотая нитка, черные волосы как огромные крылья парят на ветру. Небо, небо, уж не огненное ли озеро тому виной, не сон ли это, не колдовство ли Огнеопасного дяди Васи. Жадно глотает Инка морозный воздух. Никак не может она поверить, что перед ней не дух города, не речной демон, не мираж, на который дунешь и рассеется, не призрак-пересмешник и не мумия, чтоб выпить с ней вина на площади. Вот он, совсем рядом Уаскаро, живой и здоровый, откуда он взялся, потом выясним, а сейчас главное, что на лице его царят не только знакомые мир и покой, еще какая-то новая ласковая улыбка омолодила черты Заклинателя, и тихо повторяет он:

– Ты украла мои косицы, как тебе это удалось?

Плавный и сдержанный, он не спешит, спокойный, не выдает удивления, а сам не может опомниться. Это ли та девушка-тень, та ли маленькая рыбка, которую он выудил из Океана Людского год назад? Разве эту царственную женщину с тяжелыми косами он оставил одну за столиком в кофейне, возле чашечки кофе, что напоминала Луну на фоне ночи ее волос? Знал ли я, что она отыщет Виракочу в горной стране?

Сначала Инка всеми силами сдавливала в груди бури всех океанов, ее только и хватало, чтобы скрывать волнение, поддерживать на лице спокойствие и ничем не выдавать себя. Потом она опомнилась, нашлась, больше не дрожит уголок ее губ, не блестят слезинки в глазах, руки не теребят пуговицу пальто, тревоги упрятала она за спокойствием лица, бури всех океанов скрыла за почтительной улыбкой, вздохи тяжелым грузом сдавила в груди, а слезы оставила на потом, когда можно будет нареветься всласть.

Бок о бок, молча, побрели они вдоль голубого льда Москвы-реки, прочь от костра. Как всегда, медленно и плавно идет Уаскаро, но трудно ему сохранять покой, удивленно поглядывает он на свою ученицу, кусает губы и внимательно прислушивается к ее молчанию.

«Уаскаро, Уаскаро, – молчит Инка, – ответь, почему ты так неожиданно ушел, почему не попрощался и никак не предупредил меня?»

Уаскаро не нарушает тишину, ждет, улыбается и смотрит вдаль.

«Наверное, мое обучение подошло к концу, – думает Инка, – а я была такой рассеянной, половину прослушала и упустила. А правда, что ты ушел и оставил мне самой решить, куда двигаться и как. Но что стоило написать пару слов, что ты жив и здоров, что тебе ничего не угрожает?»

«Что сказать, вижу, я не ошибся, ты всему научилась сама, – молчит Уаскаро в ответ. – Но был ли я так жесток и бездушен, что не предупредил? Разве соседка не передала, что я приходил к твоему дому, разве фасолина не подарила тебе белый цветок. Много ниток с узелками я рассыпал у тебя на пути, а ты не хотела читать по ним, много знаков я подавал тебе, а ты отказывалась их понимать».

Они идут, не оглядываясь, за их спинами огонька уже не видно, женщинка, дойдя в танце до исступления, вскрикнула, упала без сил. В затухающем костре, на углях, как сброшенная змеиная кожа, остался лежать бездыханный, измученный дядя Вася. Музыка смолкла. Зрители потихоньку припомнили свои имена и фамилии, и сколько им лет, и в каком городе они теперь, и что их сюда занесло. Огорченно вздохнули они, пожалели, что все так быстро закончилось, покачали головами, что все проходит, подули на отбитые до мозолей ладони, упрятали музыкальные инструменты в карманы, укрыли Огнеопасного деда его тряпьем и стали потихоньку расходиться. Кто-то перед уходом бережно вложил в руку обессиленного дяди Васи десятидолларовую бумажку, кто-то забыл рядом с ним недопитую бутылку виски.

«Уаскаро, Уаскаро, – молчит Инка, – скажи, что же было написано теми узелками, которые ты рассыпал у меня на пути? О чем говорили те знаки, которые ты подавал мне?»

«Они говорили о том, – думает он, – чтобы ты не терялась, чтобы не грустила, а смело пробиралась по горной стране как гонец-часкис и несла свое письмо».

«До встречи с тобой мое письмо было легкое, один тетрадный листочек, написанный корявым детским почерком, – безмолвствует Инка. – Его я порвала однажды вместе со старыми фотографиями, порвала и бросила кружиться в небо над городом. Но я живу не с пустыми руками, через горную страну, через серые будни я несу в своей сумке единственную книгу, и эта книга – о тебе, Уаскаро, о том, что ты говорил и о чем ты молчишь. И эта книга – самое дорогое, что у меня есть. Уж ее-то я донесу по назначению, будь уверен».

Морозная ночь кусает щеки мелкими, острыми зубками. Инка прижала голову к плечу Заклинателя, не высказывается, ничего не объясняет и готова так идти вечно. Она не заметила, как затянутая голубым льдом Москва-река осталась где-то позади. Инка не знала, как они забрели в эту крепкую свежую ночь, на высоту, от которой кружится голова и дыхание теплится в груди маленькой, обессиленной птичкой.

Идут они молча, по колено в реке, темные камни, камешки и песчинки, потревоженные, шуршат и скрипят у них под ногами, а если приглядеться, на дне тут и там мерцают белые, голубые и фиолетовые звезды нагнись, протяни руку и подбирай, какую хочешь. Инка не удивилась тому, как плавно и медленно струится под ногами мягкий свет. Зато она удивилась и задрожала, когда Уаскаро ласково обнял ее. Рука у Заклинателя теплая, едва касаясь, лежит на талии, и тело пробивают, одна за другой, фиолетовые и синие молнии. Так бредут они по колено в сияющих водах, мимо затянутых тьмой, диких и нехоженых берегов. Иней украсил Инкины ресницы, а пальто Уаскаро и его брюки обшил светлячками. Они идут, обнявшись,

задумчиво наблюдают сияние Звездной Реки и всматриваются в глубь мерцающих вод. На дне встречаются одинокие голубые звезды, красные, синие, белые, если присмотреться, можно отыскать цепочки и узоры из маленьких звезд. Кое-где попадаются и звезды-гиганты, их Инка сначала находила с восторгом, а потом с прищуром знатока прикидывала, вот бы из них получилось ожерелье. Попалась среди звезд одна совсем слабая, мигала мутным, рассеянным светом и, кажется, умирала на глазах. Уаскаро остановился, нагнулся, протянул руку, и вот обессиленная звезда бусиной догорает в его пальцах. Инка никогда не видела звезды вблизи, и не представляла она, что так тихо и покорно теряют они свет и безмолвно уходят в темноту. Инка так прикована к тусклому сиянию, что вздрагивает, когда рука Уаскаро убирает с ее лица непослушные прядки, поправляет косички, чтобы они снопами падали на плечи. Вот стоят они лицом друг к другу в тишине, и слышно только, как скачет взволнованное сердце, как оно дрожит и рвется в разные стороны на бегу. Инка растерялась, ее взгляд улетел в бесконечную темноту, расшитую светлячками, и никак не может она поднять глаза и посмотреть в лицо Заклинателю. Не высказываясь, ничего не объясняя, он нежно гладит ее лицо и касается пальцами ее губ. Инка замерла, только ресницы-бабочки тревожно хлопают крыльями, она глянула на Уаскаро украдкой, и этого достаточно, чтобы он поймал ее взгляд как маленькую, испуганную птичку и больше не выпускал. Не узнать Заклинателя, ветер сдул и унес с его лица мир и покой, губы его дрожат, в глазах мечутся языки пламени, а волосы жесткие, как трава ичу, блестят в сиянии Звездной Реки, их раздувает ветер, от этого кажется, что он и она летят над бездной. Ничего Уаскаро не говорит, ни о чем не молчит, он гладит Инкино лицо, гладит губы и хоронит в ее рот умирающую звезду. Инка боится шевельнуться и спугнуть тишину, Инка боится шепнуть и спугнуть молчание, умирающая звезда шипит у нее во рту и обжигает горло, на зуб она твердая, а на вкус – горькая, как кофейный порошок. Инка глотает эту горячую, шипящую бусину, и глаза ее полны слез.

Рассвет медленно добавляет жидкое козье молоко в чашку с тьмой. Слезинка разрастается и вот стекает по Инкиной щеке. Уаскаро обнимает ее и шепчет что-то на ухо, но Инка закрыла глаза, не слушает и прячет голову у него на груди. И в тот самый момент, когда она уже готова крепко-крепко прижаться к нему, ее объятие оказывается пустым. Из ее рук в предрассветное небо вырывается ястреб. Набрав высоту, птица кружит и будит город тревожными всхлипываниями «киу-киу». Инка стоит взъерошенная, задрав голову, растерянно смотрит на каракули, которые чертит птица на шкурах проплывающих облаков. Долгий печальный выдох покидает Инкину грудь, дымком врывается в морозный воздух зимнего утра. Рано, улицы пусты, мостовые скованы льдом, на деревьях иней, и город – вмерзшая в глыбу льда стрекоза. В такую рань все видится особенно ясным и от усталости штормит. Между домами Инка замечает Огнеопасного деда, он устало удаляется, закутанный в тряпье. «Эх, – думает Инка, – надо догнать дядю Васю, может, на этот раз он захочет поговорить. Надо предложить ему пальто, он согреется и не станет дичиться, может быть, он захочет изменить ее жизнь к лучшему?» Так думает Инка и не двигается с места. Она еще долго стоит в переулке, наблюдая кружение ястреба над домами. Она бы хотела разрыдаться, да нет слез в ее глазах, она бы хотела убежать, да нет сил в ее ногах, она бы хотела пропеть грустную песню на прощание, но тихо в ее душе и кецаль не поет. И ястреб видит, как слабый свет окутывает Инку со всех сторон, это бусина-кофе тонет в ее теле, это звезда, умирая, отдает ей последние силы.

Индейское лето торжествует, улица убрана как перед большим праздником. Куда ни глянь, повсюду рассыпаны бурые, желтые, красные, оранжевые, пурпурные пятна, полоски, зигзаги. Дорожки, газоны и даже строгие, пыльные шоссе украшены орнаментами. На деревья нацепили пестрое оперенье, а в голубом воздухе выплясывают целые хороводы кленовых листьев. Эх, убежать бы в парк, побродить, да что есть силы пнуть разок толстый шуршащий ковер, чтоб сырой туманистый воздух окрасился пляской липовых сердечек, а потом, замерев по-охотничьи, вслушиваться, как падает с ветки на землю, степенно и медленно танцуя, лисий, прохладный лист. Вот о чем мечтает Инка, а сама изо всех сил старается вырваться из сильных, неукротимых рук. Но руки эти жестокие вцепились в тельце, держат железной хваткой, да так крепко, что по коже, наверное, расплываются синяки и остаются кровоподтеки. Чем сильнее Инка извивается, тем яростнее прижимают ее к мокрой от пота простыни. Она мечется, издает бессвязные возгласы, пахнущие древностью, бесстыдством и волей. Все ее косички пропитались соленым потом, привяли как скошенные цветы. И сама Инка неузнаваема: брыкается, кричит, плачет, она – увядающая роза ветров, увядающая роза ураганов. От ее древних, непонятных, но грубых криков проснулись духи, и последствие их пробуждения не замедлило сказаться – электричество отключилось.

В полутьме наплывающего вечера, при свете далекой и маленькой Мамы Кильи, что затянула осенние песни, все стало таинственным и голубым. Болтливый ветер дрожал и тихонько шептал в форточку о том, что лужицы на ночь затянулись первым льдом.

Чужаки, чьи руки больно вторгались в Инкино тело, видимо, решили ее убить, сделав посланником к звездам, или принести в жертву неизвестным и суровым идолам. И принесли: все исчезло, не стало ни тяжести, ни луны, ни ветра, наступило полное ничто, после издевательства чужаков в нем оказалось не так уж плохо, а даже прохладно и легко. Черная дыра, в которую Инка попала, уравнивала землевладельцев и батраков, зверей и птиц, прорицателей и авантюристов, всех заставляла молчать, лишала пожитков и сбережений, делала кроткими, послушными и смешивала в одно черное, густое месиво. Инка переходит реку, покачивается на подвесном мосту, сплетенном из волос, на том берегу уже ждет ее дикая собака, чтобы проводить в темноту. Инке осталось всего несколько шагов, она готова влиться в общий котел, но ее не пускают, бьют по щекам и суют под нос тряпку, пропитанную застарелой мочой. Разве можно влиться в вечность, когда так обращаются с твоим бездыханным телом, хочешь не хочешь, накатывает возмущение и приходится оживать. Пусть жизнь и кусает гиеной за бока, а все хоть какая-то определенность в жизни этой собачьей имеется. Инка медленно приходит в себя, возвращается в горящее, мокрое, стонущее тело. Воздух пахнет свежей кровью, болит прикушенный язык и ужасно хочется пить, но все это пустяки. Было бы почти хорошо, если б рядом так не орал, обезумев от страсти, кот. Безудержный кошачий крик заставлял похолодеть, казался бесконечным, видно, сам рекуай вырвался из своих гробниц и затянул гимн жизни, невыносимую брачную песнь. Инка пытается сесть, чтобы сорваться и убежать босиком, она смогла легонько приподнять голову, но удерживать ее не было сил, и голова, как спелая тяжеленькая дыня, упала назад. Инка вскрикнула, как не вскрикнуть, если в животе все окаменело от боли. Как не испугаться, когда простыня-то, оказывается, вся в крови. А еще ее, словно старую альпаку привязали, чтобы не ушла, какая-то окровавленная бечевка уходит туда, внутрь, не отпускает, не дает улизнуть. От беспокойства и негодования белые стены медленно пошли водить хоровод. Мучители подскочили, трясут тело, опять тычут Инке под нос отрезвляющий запах застарелой мочи, теперь их лица бледные, словно облеплены мукой, а глаза в панике бегают туда-сюда. Кто-то набивает Инкины уши желтыми осенними листьями. Худая и сердитая женщина что-то говорит, а сама держит на руках съеженного, окровавленного зверя. Зверь сопротивляется, брыкается, бьется, видно, ему тоже невмоготу, хочет вырваться и убежать. Оглохшая от боли, Инка узнает – голое, окровавленное существо привязано к ней бечевой, именно оно, безумное от испуга, кричит как ошалевший от любви кот, а к недоумению всех бледнолицых, неведомый зверь светится не хуже любого электричества. Инка осматривает существо недоверчиво – уж очень оно дикое и напоминает детеныша обезьяны, а мордочка и зажмуренные глазки точь-в-точь как у слепого котенка. Боль продолжает набивать Инкины уши листвой, теперь ее голова – пробковая. Тут только Инка замечает на голенькой головке черное перышко и длинные реснички на крошечных, зажмуренных в ужасе глазенках. Тогда она облегченно вздыхает, на ее бескровном, сером лице намечается гримаска-улыбка. Инка шепчет болтливому ветру что ворвался в форточку и освежил ее лицо, усеянное росой пота: «Передай Уаскаро: только безмозглая женщина наступает на грабли два раза. Скажи, только женщина, которой грифы начисто выклевали мозги, могла найти, а потом снова потерять его…»