Инка

Нова Улья

А водитель молчит разочарованно, он обижен невниманием, он оскорблен безразличием, играет желваками, потеет и все сильнее разгорается от равнодушия пассажирки. Вот его рука-анаконда отрывается от руля и ползет к Инкиной коленке, надо что-то сказать, надо спугнуть непрошеную ласку. Инка подвинулась поближе к двери, чтобы не встречаться с глазами водителя, в которых кипит расплавленное золото, она упустила взгляд в окно и заметила огонек. Огонек мерцал недалеко от моста, там, где по ту сторону реки чернели скалистые стены заводов и рога труб бодали ночное небо. Взбив все мелкие и крупные предметы в сумке-мешке, она выудила мятую купюру и сунула водителю: «Все, приехали, будь здоров». Инка выпрыгивает в объятия холода, по снежным холмам, загребая снег в сапоги, приближается она к костру, начинает отделять от темноты фигуры, собравшиеся вокруг огня. Подобравшись ближе, она различила спокойные позы сидящих, всполохи огня делали их лица похожими на глиняные маски, пламя металось в их глазах, преисполненных внимания к какому-то рассказу, который сорвался и улетел, стоило Инке вынырнуть из темноты.

Костер приветствует Инку, трещит поленьями, осыпает ночное небо снопами искр.

Какой-то улыбающийся человек одним прыжком оказался на ногах, плеснул в кружку из бутыли, протянул Инке и молча указал на свободное местечко. Инка уселась на пустой ящик, протянула руки к огню, хлебнула из кружки, обожгла язык и горло, сморщилась, и в груди у нее стало разливаться огненное озеро, и уши заныли, оттаивая. Молча приняли ее в компанию, не мелькнул ни у кого в глазах интерес, все задумчиво смотрели на огонь, словно привыкли, что прохожие подходят погреться и уходят, когда надоест. Тех, кто сидит напротив, Инке не видно: пламя высокое и говорливое, трещит подмокшими дровами, швыряет по сторонам рои мошек-искр, всполохами превращает лица в глиняные маски. Человек с улыбающимся, рябым лицом смотрит в огонь, куртка его расстегнута, а поверх свитера между хвостами старенького шарфа висит на кожаном ремешке маленький рог. Его тучный друг из тех, кто дает начало крупным, энергичным грызунам-капибарам, пыхтит, роется в карманах, никак не может найти сигареты. Рядом с ними поправляет палкой полено иной в очках, в ушах у него покачиваются огромные золотые серьги, а в руке – четки из сухофруктов. Около иного жадно лакает из кружки замотанное в тряпье и дрожащее от холода существо, бродяга, наверное. Не смущаясь, что ее сосед – бродяга, откинув голову, полулежит у огня девица, из диких, неприручаемых женщин, томно поправляет водопад волос и позвякивает тонкими серебряными браслетами. Инка, согреваясь, похлебывает горьковатый и крепкий напиток из кружки, все шире разливается огненное озеро у нее в груди, уши закладывает, и мысль ползет медленно, как черепаха. Все отступило и отпустило Инку, шумит, трещит огонь, тихонько позвякивают серебряные браслеты, где-то вдалеке, за спиной шуршат, проносятся одинокие машины, над рогами труб по ту сторону реки бродит по небу завернутая в шали Мама Килья, нашептывает что-то себе под нос, собирает яркие, спелые ягоды звезд. Тишина и молчание убаюкивают, обогретая, разрумяненная Инка уплывает от своих берегов и завороженно следит, как пламя выбрасывает к небу рваные лисьи лоскуты и капроновые космы сизого дыма. Вдруг кто-то поперхнулся, заставив Инку вздрогнуть. Жалкое, укутанное в тряпье существо откашлялось, зашевелилось, брызнуло остатки из кружки в огонь. Потревоженное пламя проснулось, вспыхнуло и зашумело, довольное, что его подкормили. Отбросив кружку, бродяга сладко потянулся, как тянутся, прогоняя лень и дремоту из тела коты, мыши-полевки, собаки, ягуары и куницы. Бродяга не спешил, действовал степенно и с расстановкой, наслаждаясь дюжиной внимательных, с благоговением обращенных на него глаз. Довольный, он неспешно скидывал тряпье, медленно превращаясь в сухого, подвижного, выдубленного алкоголем мужичка. Не чувствуя мороз, он разминал руки, морщась, выгибал спину, похрустывая позвонками, а дикая девица, откидывая за спину непослушные струи волос, создавала аккомпанемент: вытянула руки и бряцала браслетами, отгоняя вон тишину. Когда огонь в очередной раз беспокойно вспыхнул, лицо пританцовывающего мужичка осветил всполох. Инка удивленно подалась вперед, рискуя, что огонь опалит косицы, она пригляделась и уверена, вновь ей встретился Огнеопасный дед. Инка нюхает ночь, тепло огня переплетается с колким, рвущимся в горло морозцем, надо сегодня не упустить случая, надо поймать этого деда и заставить его говорить. Однако поведение деда, как всегда, идет вразрез с Инкиными планами. В такт бряцанью браслетов он раскачивается, выводит ладонями и плечами всякие рисунки и надписи, а сидящие вокруг костра улыбаясь, почтительно прихлопывают в ладоши и притопывают ногами. Инка не растерялась, легонько ткнула соседа локтем вбок, наклонилась и шепнула на ушко:

– Это и есть Огнеопасный человек, легенды о котором мечутся туда-сюда, не зная покоя, и будят спящих в городах и селах?

Заглянув ей в глаза, улыбчивый сосед кивнул, и в Инкино ушко полетела отбившаяся от стаи, едва оперившаяся легенда-птенец.

Обзорная легенда о дяде Васе Пачакути

Многие ищут Огнеопасного человека, а находят его всегда случайно.

Найти и встретить его – еще полдела, а самое трудное – разгадать, кто он такой, ведь представляется Огнеопасный человек не иначе, как дядя Вася, бывший водитель автобуса, и отпугивает большинство людей своим горючим дыханием и затрапезным видом. Так дядя Вася поступает осознанно, он уточняет истинные чаяния ищущего и выявляет высоты горной страны. Людям, которые не пугаются огненного выдоха и нечистого пледа дяди Васи, тем, кто ласково говорит с ним, не замечая мусора в его волосах, он меняет жизнь к лучшему, и для них он навсегда становится Пачакути [26] . Только избранным, чей взгляд, не задерживаясь на лохмотьях, ищет сокровища и волшебство собеседника, дано узнать о дяде Васе, о его исканиях и мечтах.

26

Пачакути (Пачакутек) – основатель инкского государства и первый его правитель (1438–1471). Объединил земли Южного Перу вокруг Куско, а затем подчинил территории севера до Кито (Эквадор).

Поэтому полдела найти и встретить Огнеопасного человека, полдела его узнать, а главное, чтобы он не ушел, чтобы сам захотел продолжить разговор.

И если уж настроен поговорить дядя Вася, то многое собеседнику поведает. Мне он объяснял, что любой человек – посланник-часкис [27] . Бежит любой человек из своего прошлого в свое будущее, странствует по горной

стране, мечется по жизни, важно не только найти тропу, важно не только выбраться, не заблудиться, не упасть в каньон, не стать жертвой ягуаров и камнепада. Главное, в пути не потерять послание, письмо, которое несешь из своего прошлого себе в будущее. Что собой представляет это письмо, никого не касается, кроме тебя. Иной в двух словах напомнит, что неплохо бы обзавестись аккордеоном, и все на этом, а другой нудит весь план по порядку, на трех листах. Не важно, как написано письмо, впопыхах или вдумчиво, за раз или день ото дня, будь оно хоть веревочное, хоть буквенное, будь оно писано справа налево или слева направо, пальцем, кисточкой, ногой, губами, главное, его дорогой не потерять, а доставить по назначению.

27

Часкис. Часки – в инкской империи бегуны-гонцы. Благодаря существовавшей вдоль дорог системе почтовых станций сообщения могли поступать из одного конца империи в другой в кратчайшие сроки.

Еще дядя Вася говорил, что, даже изменяясь к лучшему, открывая новые вершины и всякие каньоны, путешественник по горной стране не должен забывать, что он – прежде всего гонец-часкис, и его долг – донести письмо. Потерявший послание превращается в камень, стоит, печальный, скованный и холодный. Ветер полирует его, море шлифует, песок колет, зверь может наступить на него или нагадить, любой прохожий может пнуть его ногой или схватит и швырнет, куда вздумается. А если случилось, что не превратился в камень потерявший послание гонец-часкис, то все равно живется ему не сладко. Любой может подчинить своей воле человека, одомашнить его как морскую свинку или овцу, если у него нет письма и он себе не хозяин.

Никто не читал, какое письмо несет дядя Вася себе в будущее, да и неприлично это – читать чужие письма. А вот угадывать, что в чужом письме может скрываться, – не запрещается. Тем, кто его давно знает, известно, что дядя Вася избегает удачи как ложного бога. «Удача ослепляет, – говорит он, – удача не для меня. Тот, кто ищет удачи, мечется по городу и оказывается в сетях, а я иду по своим делам, никем не пойман и всем доволен. Везение всегда следует по установленному пути, выполняет определенную задачу и подчиняется точному времени, подобно обыкновенному батраку. А нужно оно, чтобы было теплее и суше, чтобы сладко спалось». Дядя Вася говорит, что надо быть спокойным и под проливным дождем, учит спать сладко на любой скамейке под снегопадом. Он выбирает самый паршивый автобус и едет спокойно, ничем не обременяя себя. Он знает, что и на этот раз его непременно высадят, и не ошибается, его всегда высаживают где-нибудь на полпути, в ливень, среди хрущоб, среди полей, в спальном районе, в снегопад, в серые, пасмурные будни. Наш дядя Вася преодолевает серые будни, как никто другой, в его горной стране всегда солнечно, он продвигается в повседневности безболезненно, радостно, сохраняет неизменной уака-вершину, бредет налегке, зигзагом и несет свое письмо. Предпочитая жить в неизвестности, без средств и без крыши над головой, дядя Вася привлекает к себе людей не только многими удивительными талантами и умениями, он учит проживать пасмурные дни празднично и советует не приносить себя в жертву ложным идолам.

Дядя Вася говорит, что рано или поздно на лице земли установится мир и покой, тогда наступит время великого воссоединения, койот с запада и шакал с востока будут жить в одной стае, а орел с севера и кондор с юга будут лететь бок о бок в любви и сострадании.

Дядя Вася Пачакути собирает вокруг себя людей как земли, владения его велики, сосчитать всех, так наберется, наверное, целая империя больших рыб Океана Людского, целая страна золотых людей. Дядя Вася щедр, каждому заготовил подарок. Он дарит веселый синий огонь, чтоб блестел в глазах, жалует памятку, как пробираться по серым кварталам и приходить куда наметил, преподносит путеводитель по горным вершинам, а в придачу дает охотничью сумку, чтобы письмо не потерялось, чтоб было оно доставлено в срок и по назначению.

За это стая легенд о дяде Васе Пачакуте, об Огнеопасном человеке перелетными птицами носится по миру. Ученые давно хотят навести порядок и для этого мотаются по планете, куда летят легенды, туда едут и ученые. Чтобы как-то упорядочить разгул перелетов, приходится отлавливать, кольцевать и помечать легенды, обозначать их маршруты на карте, высчитывать сроки стоянок, потом снова вылавливать и отмечать пополнения. Оказалось, что половина легенд о дяде Васе Пачакути придумана им самим, от нечего делать, спьяну или чтобы как-то себя занять, придумана и пущена скитаться в мир. Четверть из всех легенд придумана тоже самим дядей Васей, чтобы запутать и сбить со следа истребителей легенд, чтобы помешать браконьерам и охотникам нарушить баланс легенд в природе. И вот оставшаяся четверть легенд – истинные свидетельства о Пачакути, ценный и достоверный источник знаний о нем.

Много еще собирался рассказать улыбчивый Инкин сосед, но голос его потонул в бурном потоке музыки. Звякают браслеты, стучат по земле каблуки, тучный добряк-капибара хлопает бумажником о ладонь, иной изо всех сил трясет коробочкой с леденцами, те, кого Инке не видно из-за пламени, тоже чем-то гремят, стучат кружкой о кружку, шуршат и позвякивают. Замолчал улыбчивый, огляделся и, не желая отставать, громко задудел в рог. Ободренный вниманием, Огнеопасный дед танцует с усердием, руками и ногами рубит воздух и сдирает шкуры с невидимых врагов. Сухое, дубленое водкой тело на глазах ожило, кажется, привязано оно к ансамблю за тонкие шелковые нитки и во всем послушно музыке.

Хлопки все громче кромсали тишину ночной набережной, а пляска становилась все жарче. Огнеопасный дед взмок, кожа его блестела, по лбу катились тяжелые капли, а изо рта вырывалось веселое синее пламя. Руки деда выводили в морозном воздухе орнаменты, его талия освободилась, стала гибкой и подвижной, острые, костлявые плечи обрели мягкость очертаний, поблескивали потом. Дед загадочно ухмылялся, хитро поглядывал на собравшихся, вот, освещенное всполохом огня, его лицо как будто помолодело, растеряло морщины, а глаза отрешенно и нежно устремились в огонь.