Иномирянка для министра
Шрифт:
Всё шло наперекос. Моя жизнь резко перевернулась и помчалась неведомо куда.
Лавентин застыл над обломками. Для него всё это — просто любопытное исследование. И с женой своей он волен куда угодно ходить, на крыльце с ней чуть не в обнимку стоять, остаться с ней, если пожелает. Всё ему простится. Счастливчик…
Подойдя ближе, я тоже уставился на мумию, но думал о Лавентине: ему всегда всё было позволено, и теперь он без страха переступал любое ограничение, ведь на нём не лежала огромная ответственность,
Нужно разорвать эту связь.
Я потянулся за простынёй. Пальцы подрагивали от напряжения. Пить хотелось неимоверно. Стал раскладывать ткань, Лавентин подхватил её, помог накрыть тело. Белое полотно охватило мощи, топорщилось углами осколков.
Напиться и забыться.
— Пойдём, — я кивнул на дверь.
Пока физически и магией запирал убежище, Лавентин топтался рядом. Он и раздражал, и нужен был для беседы. Только я не умел разговаривать откровенно.
Гостиную на первом этаже красным светом заливал рассвет. Взгляд сразу приклеился к дверце бара, я потянулся туда. Лавентин рухнул в ближайшее кресло.
Шеренги бутылок и графинов заманчиво блестели всеми цветами радуги, напоминая о своём волшебном свойстве помогать забывать обо всём. То, что надо. В большой пузатый бокал я щедро налил янтарного креплёного вина.
— Будешь? — спросил из вежливости, но вспомнил, чем обернулась попойка Лавентина, и мотнул головой. — Нет, пожалуй, тебе нельзя. А то ещё что-нибудь натворишь.
С бутылкой и бокалом я добрался до кресла. Изнеможение сковывало мышцы, вино обещало скорое упокоение. Быстро выпив полбокала, я повалился в кресло. Вино плеснулось на ковёр, замарало его пятнами, нарушая гармонию узора. Затирая капли носиком ботинка, я не выдержал, почти выплюнул то, что меня терзало:
— Везде, во всех письменных упоминаниях, в каждой легенде источники называются даром Фуфуна Великого, чем-то неповторимым, недостижимым. А это просто законсервированные трупы.
Лавентин молчал. Проклятье, он что, не поделится своими догадками? Наверняка он придумал несколько объяснений этим трупам. Не хочет говорить? И ладно.
Жаль, я не мог молчать. Слова лезли, вырывались обиженной речью:
— Мы всегда так гордились принадлежностью к длорам, считали это положение уникальным, — я покачал бокалом, — а получается, какой-нибудь простолюдин может законсервировать подходящий труп и тоже стать длором.
Сказал — и в груди разлился холодок. Каждый ли простолюдин? Или всё же наша кровь особенная?
— Вряд ли найти подходящий труп легко, — ответил Лавентин.
— Будь это сложно, секрет происхождения источника не спрятали бы. Придумали бы легенду об основателях рода, обращённых в камни, но ведь нет. Просто вымарали из истории способ, чтобы длоров не стало слишком много.
Я обдумал эту мысль снова, осмотрел со всех сторон. Я должен свято верить в исключительность длоров, а все предположения сводились к тому, что мы… неисключительны.
Лавентин тихо спросил:
— Ты кому-нибудь будешь рассказывать об этой находке?
Уже рассказал ему, но пока безрезультатно. Есть ли смысл говорить другим?
— Не знаю, — признался я. — Все, кто это видел, уже плывут на освоение Новой земли.
— Это почти верная смерть.
Словно я не знаю. Статистику министерства иностранных дел не видел, но примерные цифры знаю из устных докладов Овелодри. Я не заметил, как допил вино. Снова наполнил бокал и, покачивая, посмотрел на свет. Восход придавал вину сходство с разбавленной кровью. «Пей меня, пей», — будто предлагала эта сладковато-терпкая, пьянящая жидкость, накрывавшая разум туманом расслабленности, развязавшая язык:
— Я даже императору ещё не сказал.
— Не думаю, что это произведёт на него сильное впечатление. В нём меньше идеализма длоров, чем в тебе.
А мне казалось, человеческие свойства, идеализмы всякие, находятся вне зоны внимания Лавентина. Но он прав: в императоре меньше идеализма. Зато больше гордости своим происхождением.
— Вероятно, — лениво отозвался я, чтобы не сказать чего-нибудь непозволительного, и поспешно опрокинул бокал.
Сладкая жидкость плеснулась в меня, согревала, но в голове было слишком ясно, чтобы я чувствовал себя хорошо во время откровенного разговора. Вновь наполнил бокал. Втянув носом волнующий запах, начал пить.
— Не знал, что ты столько пьёшь, — вставил Лавентин.
Я пил, призывая расслабленность, покой и беспамятство. Но они задерживались. Я слил остатки вина в пустой бокал, язык зашевелился вроде даже без моего участия:
— На людях столько не пью определённо.
— А не на людях?
В этом весь Лавентин: ты ждёшь одного, а он делает другое. Хотя чего я сейчас от него ждал? Не знаю. Пожалуй, того, что он объяснит вплавленных в источники мумий. Разложит по полочкам, обоснует так, чтобы я не чувствовал себя паршиво.
Во взгляде Лавентина читался вопрос. А, вино… сколько я пью?
— Лучше не считать, так спокойнее, — на редкость честно ответил я.
— Проблемы на работе, — покивал Лавентин.