Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
Левинский и Гольдштейн смотрели вслед носильщикам.
— Отчаянные, должно быть, ребята эти доходяги, чтобы так вот просто взять и отказаться, а? Никогда такого не ожидал.
— Я тоже. — Левинский все еще смотрел на дорогу, по которой уносили двух смельчаков. — Надо, чтобы они выжили, — сказал он затем. — Нельзя дать им умереть. Знаешь почему?
— Могу догадаться. Наверно, потому, что только тогда это будет настоящей правдой.
— Ну да. Если они умрут, завтра об этом все забудут. А если нет…
«Если нет, они станут
— Нам это может понадобиться, — сказал он вместо этого. — Особенно сейчас.
Гольдштейн кивнул.
Носильщики все еще не дошли до Малого лагеря. Полнеба сейчас было охвачено кровавым багрянцем заката. Отсвет его падал на правую шеренгу бараков Рабочего лагеря, левую же окутывали голубоватые сумерки. Из окон и дверей бараков на затененной стороне глядели обычные, бледные и стертые арестантские лица; но на другой стороне дороги в такие же лица яркий закатный свет, казалось, вдохнул мощный порыв жизни. Посреди дороги, облитые лучами заката, шли носильщики. Свет падал на неподвижные, все в крови и грязи, тела на носилках, и внезапно стало казаться, что это не просто несут восвояси двух до полусмерти измордованных доходяг, а движется некое странное, жалкое и торжественное триумфальное шествие. Они выстояли. Они еще дышат. Их не удалось сломить.
Над ними колдовал Бергер. Лебенталь раздобыл супа из брюквы. Но они только выпили воды и, все еще в полубеспамятстве, снова заснули. А потом, много времени спустя, сквозь медленно расступавшееся забытье пятьсот девятый ощутил теплое и влажное прикосновение. Было в нем что-то очень родное, но зыбкое, далекое и давно забытое. Очень давно. Тепло. Он раскрыл глаза.
Овчарка лизал ему руку.
— Воды, — прошептал пятьсот девятый.
Бергер смазал им йодом ссадины и выбитые суставы. Сейчас он поднял глаза, взял жестянку с супом и поднес ее к губам пятьсот девятого.
— На-ка вот, выпей.
Пятьсот девятый попил.
— С Бухером что? — спросил он через силу.
— Лежит рядом с тобой.
Пятьсот девятый хотел спросить что-то еще.
— Да жив, жив он, — упредил его Бергер. — Лежи, отдыхай.
На поверку их пришлось выносить. Их положили на землю перед бараком вместе с другими лежачими. Было уже темно, и ночь предстояла холодная.
Принимал поверку надзиратель Больте. В лица пятьсот девятого и Бухера он всматривался так, словно разглядывал раздавленных насекомых.
— Эти двое уже перекинулись, — изрек он. — Какого черта вы их к больным положили?
— Они пока что живы, господин шарфюрер.
— Именно что пока, — съязвил Хандке, староста барака.
— Ну, значит, завтра. Эти уж точно вылетят в трубу… Можете хоть голову давать на отсечение.
Больте сразу же ушел. В кармане у него были кое-какие деньги, и он спешил рискнуть ими за картишками.
— Вольно! — закричали старосты блоков. — Дневальные, получите еду!
Ветераны
— Они у вас что, хрустальные?
Никто ему не ответил. Он постоял немного, потом тоже ушел.
— Ну и скотина! — процедил сквозь зубы Вестхоф и сплюнул. — Какая же скотина!
Бергер внимательно на него глянул. С некоторых пор Вестхоф явно страдал лагерным бешенством. Он стал раздражительным, ходил мрачный, бормотал что-то себе под нос и все время нарывался на ссору.
— Успокойся, — резко осадил его Бергер. — Нечего шум поднимать. Мы и без тебя прекрасно знаем, кто такой Хандке.
Вестхоф уставился на него исподлобья.
— Да он такой же лагерник, как и мы. И при этом такая сволочь. Это же просто…
— Ладно, все и так знают. Но есть сотни гадов похлеще, чем он. Власть развращает, или для тебя это новость? Так что помоги-ка лучше их положить.
Для пятьсот девятого и Бухера освободили по целому отдельному лежаку. Шесть человек спали ради них на полу. Среди них и Карел, мальчонка из Чехословакии. Сейчас он тоже помогал нести.
— Этот шарфюрер ничего не смыслит, — сказал он Бергеру.
— Вот как?
— Они не вылетят в трубу. Уж завтра точно нет. Можно было запросто с ним поспорить.
Бергер посмотрел на мальчишку маленькое личико было сосредоточенно и серьезно. «Вылететь в трубу» — это был лагерный синоним кремации.
— Послушай, Карел, — сказал Бергер. — С эсэсовцами можно спорить, только твердо зная, что проиграешь. Но даже тогда лучше не надо.
— Они завтра в трубу не вылетят. Они нет. Во те — да. — Карел показал на троих мусульман, в беспамятстве распластанных на полу.
Бергер снова внимательно на него глянул.
— Ты прав, — только и сказал он.
Карел кивнул без всякой гордости. В этих вещах он был дока.
На следующий вечер они уже могли разговаривать. Лица их так отощали, что для опухолей и шишек на них просто не было мяса. Они переливались синими и черными кровоподтеками, но уже были видны глаза, а губы, как оказалось, только треснуты, не рассечены.
— Когда разговариваете, губами старайтесь не шевелить, — приказал Бергер.
Это было нетрудно. Уж этому они в лагере научились. Каждый, кто мотал здесь срок, умел говорить так, что лицо вообще оставалось неподвижно.
После раздачи еды послышался стук в дверь. На миг все сердца тоскливо сжались — каждый испуганно спрашивал себя: неужели их все-таки возьмут?
Стук повторился, осторожный, едва слышный.
— Пятьсот девятый! Бухер! — зашипел Агасфер. — Прикиньтесь мертвыми!
— Открой, Лео, — прошептал пятьсот девятый. — Это не СС. Те приходят… иначе.
Стук прекратился. Несколько секунд спустя в проеме окна смутно обрисовалась фигура и помахала рукой.
— Открой, Лео, — сказал пятьсот девятый. — Это к нам гость из Большого лагеря.