Искра жизни (перевод М. Рудницкий)

Ремарк Эрих Мария

— Будь по-твоему. Нож так нож. Но на этом баста.

Лебенталь понимал: сейчас из него уже мало что выжмешь.

— Ну и буханка хлеба, конечно, — сказал он. — Без хлеба никак нельзя. Когда?

— Завтра вечером. Как стемнеет. За гальюном. И зуб принеси! Не то…

— А терьер хоть молодой?

— Откуда я знаю? Совсем рехнулся, что ли? Средний такой. Тебе-то какая разница?

— Если старый, вари подольше.

Казалось, еще секунда, и Бетке разорвет Лебенталя на куски.

— Больше ничего не желаете? — спросил он тихо. — Моченой

брусники? Черной икры?

— Хлеба.

— А разве кто-то говорил о хлебе?

— Шнырь с кухни.

— Заткнись. Ладно, поглядим.

Бетке вдруг заторопился. Ему уже не терпелось посулить Людвигу кальсоны. Вообще-то он даже не против, если этот кухонный придурок будет его подкармливать, но когда у него на руках такой козырь, как кальсоны, тут дело верняк. Людвиг очень уж любит покрасоваться. А нож он где-нибудь стащит. Хлеб тоже нетрудно раздобыть. А терьер-то на самом деле не больше таксы.

— Так что завтра вечером, — сказал он. — Жди за уборной.

Лебенталь возвращался в барак. Он сам еще не вполне верил своему счастью. Ветеранам-то он, конечно, скажет: заяц. Не потому, что кто-то побоится есть собачатину, — в зоне иные лагерники не брезговали даже мясом трупов, — а просто потому, что маленько прихвастнуть — одна из радостей его ремесла.

А кроме того, он ведь любил Ломана — значит, за его зуб надо было выменять что-то особенное. А нож в зоне запросто можно будет продать — вот и деньги на новые закупки.

Сделка состоялась. Уже упал вечерний туман, и его белые клочья потянулись через лагерь. Лебенталь в темноте крадучись шел к своему бараку. Под робой он нес заветную добычу — вареную собаку и хлеб.

Невдалеке от барака он вдруг заметил зыбкую тень, что, пошатываясь, маячила посреди дороги. Он сразу смекнул, что это не просто свой брат арестант — у тех нет такой хозяйской повадки. Приглядевшись, он узнал старосту их двадцать второго барака. Хандке качало, словно лодку в море. Лебенталь тотчас же понял, что это значит. Сегодня Хандке гуляет, где-то раздобыл выпивку. Проскользнуть незамеченным мимо старосты, припрятать собаку, предупредить товарищей — все это было уже невозможно. Поэтому Лебенталь юркнул за барак и затаился в темноте.

Первым, кто напоролся на Хандке, оказался Вестхоф.

— Эй ты! — гаркнул староста.

Вестхоф остановился.

— Почему не в бараке?

— Иду в уборную.

— Ах ты параша! А ну, подойди сюда.

Вестхоф подошел чуть ближе. В тумане он все еще не мог как следует разглядеть, какое у Хандке лицо.

— Как тебя звать?

— Вестхоф.

Хандке снова качнуло.

— Тебя звать не Вестхоф. Тебя звать вонючий пархатый жид! Как тебя звать?

— Но я не еврей…

— Что? — Хандке ударил его кулаком в лицо. — Из какого барака?

— Двадцать второго.

— Ну ты подумай! Еще и из моего барака! Ах ты мразь! Блок какой?

— Блок «Г».

— Лечь!

Вестхоф не упал ничком на землю. Остался стоять. Хандке подошел на шаг ближе. Теперь Вестхоф увидел его лицо и хотел пуститься

наутек. Но Хандке уже ударил его мыском в колено. Староста был неплохо упитан и много сильнее любого доходяги из Малого лагеря. Вестхоф упал, а Хандке наступил ему на грудь.

— Лечь, жидовское отродье!

Вестхоф распластался на земле.

— Блок «Г», стройся! — заорал Хандке.

Скелеты высыпали на улицу. Они уже знали, что сейчас произойдет. Один из них будет избит. Запойные дни у Хандке всегда заканчивались одинаково.

— Это все? — заплетающимся языком спросил Хандке. — Дневальный?!

— Так точно! — отрапортовал Бергер.

Сквозь туманную мглу Хандке вглядывался в строй арестантов. Бухер и пятьсот девятый тоже были тут. Они уже с грехом пополам могли ходить и стоять. Не было Агасфера. Он с Овчаркой остался в бараке. Если бы Хандке о нем спросил, Бергер, глазом не моргнув, зачислил бы Агасфера в умершие. Но Хандке был пьян, а он и трезвый-то не очень людей различал. И в барак заходить не любил, боялся дизентерии и тифа.

— Кто еще желает не подчиниться приказу? — Голос у Хандке совсем поплыл. — Жид… Жиды пархатые!

Никто, понятно, не вызвался.

— Смирно стоять! Как куль… как культурные люди!

Они стояли смирно. Какое-то время Хандке тупо глазел на них, потом повернулся к Вестхофу, который все еще лежал ничком на земле, и начал бить его ногами. Вестхоф только прятал голову, закрывая ее руками. Хандке продолжал бить. В воцарившейся тишине слышны были только глухие удары сапог Хандке по ребрам Вестхофа. Пятьсот девятый почувствовал, что стоящий рядом с ним Бухер вот-вот не выдержит. Он схватил Бухера за запястье и сжал что есть мочи. Рука Бухера дрожала и дергалась. Пятьсот девятый ее не выпускал. А Хандке все колотил свою жертву. Наконец он утомился, встал Вестхофу на спину и несколько раз подпрыгнул. Вестхоф не шелохнулся. Тогда Хандке от него отошел. Лицо его блестело от пота.

— У-у, жиды, — пробормотал он. — Давить вас надо, как вшей. Ну кто вы после этого?

— Жиды, — спокойно ответил пятьсот девятый.

Хандке кивнул и несколько секунд глубокомысленно смотрел себе под ноги. Потом повернулся и зашагал к проволочной ограде, за которой находились женские бараки. Постоял там, сопя и отдуваясь. Когда-то он работал наборщиком, в зону попал за половое преступление, и вот уже год как был старостой барака. Спустя несколько минут он повернулся и, не обращая больше ни на кого внимания, затопал к лагерным воротам.

Бергер с Карелом перевернули Вестхофа на спину. Он был без сознания.

— Он что, ребра ему поломал? — спросил Бухер.

— Он его по голове бил, — ответил Карел. — Я сам видел.

— Отнести его в барак?

— Нет, — сказал Бергер. — Лучше оставьте так. Пусть пока тут полежит. В бараке места нет. Вода еще осталась?

У них была консервная банка воды. Бергер расстегнул на Вестхофе робу.

— Может, лучше все-таки его внести, — настаивал Бухер. — А то вдруг этот подонок опять вернется.