Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
Бухер не отвечал. Сам понимал, что все это без смысла. Некоторое время пятьсот девятый смотрел на него молча.
— Послушай, — сказал он наконец. — Там, у Вебера, нечего было терять. Мы просто отказались, и при этом нам невероятно повезло. Но предприми мы сегодня хоть что-то против Хандке, он бы тогда еще двоих-троих из нас угробил и доложил по начальству: мол, барак бунтует. Бергера как старосту блока и еще пару-тройку зачинщиков повесили бы. Вероятно, и тебя в их числе. Остальных еды бы лишили на несколько дней — это еще мертвецов десятка два, если не три. Верно я говорю?
Бухер
— Возможно, — сказал он наконец.
— Ты можешь предложить что-то другое?
Бухер подумал.
— Нет.
— Я тоже нет. У Вестхофа был припадок лагерного бешенства. Как и у Хандке. Скажи он то, чего Хандке от него требовал, он бы отделался одной-двумя затрещинами. Он хороший был мужик, этот Вестхоф. Вполне бы мог нам пригодиться. Но дурак. — Пятьсот девятый повернулся к Бухеру. Голос его был полон горечи. — Или ты думаешь, ты один тут сидишь и о нем горюешь?
— Нет.
— Может, если бы мы оба у Вебера не выстояли, и он бы язык попридержал. Может, как раз из-за этого он сегодня забыл об осторожности. Ты об этом хоть раз подумал?
— Нет. — Бухер в смятении глядел на пятьсот девятого. — Ты правда так думаешь?
— Все может быть. Мне случалось видеть и не такие глупости. И делали их люди получше Вестхофа. И чем лучше были люди, тем большие глупости они порой совершали, считая, что надо выказать мужество. Все это идиотская книжная романтика Вагнера из двадцать первого барака, знаешь такого?
— Да.
— Сейчас это не человек, а развалина. А когда-то был человек, мужественный человек. Только вот мужества у него оказалось слишком много. Сдачи дал. После этого два года он был отрадой всех эсэсовцев. Вебер его почти что любил. А после он сломался. Навсегда. И чего ради? Он бы очень мог нам пригодиться. Но он… не совладал со своим мужеством. И таких много было. Выжили немногие. А уж тех, кто не сломался, и того меньше. Вот почему я тебя сегодня удержал, когда Хандке Вестхофа затаптывал. Вот почему я ему ответил, когда он спросил, кто мы такие. Теперь ты понял наконец или нет?
— Значит, ты думаешь, что Вестхоф…
— Это не важно. Вестхофа уже нет.
Бухер молчал. Теперь он отчетливее видел пятьсот девятого. Пелена тумана слегка рассеялась, и где-то, нащупав прореху, сквозь нее уже сочился лунный свет. Пятьсот девятый выпрямился. Все лицо его было в кровоподтеках — черных, зеленых, лилово-синих. Бухер вдруг вспомнил старые лагерные истории, которые ходили в зоне про него и про Бергера. Наверно, он и сам один из тех людей, про которых сейчас рассказывал.
— Слушай, — сказал ему пятьсот девятый. — Слушай и запоминай. Это только в дурацких романах пишут, будто дух сломить нельзя. Я знал прекрасных людей, которых превращали в ревущую от боли скотину. Почти всякое сопротивление можно сломить, нужно только время и подходящие инструменты. И того и другого у них предостаточно. — Он кивнул в сторону эсэсовских казарм. — И они прекрасно это знают. Они только того и ждут. При сопротивлении важно, чего ты достигаешь, а не как ты при этом выглядишь. Бессмысленное геройство — все равно что бессмысленное самоубийство. А наши крохи сопротивления —
Лунный свет дополз до тела Вестхофа. Он скользнул по его лицу и мертвому затылку.
— Хоть несколько из нас должны выжить, — прошептал пятьсот девятый. — Сберечь себя на потом. Чтобы вот это все не было понапрасну. Несколько из тех, кто не сломлен.
В изнеможении он откинулся назад. Думать было почти так же трудно, как бегать. Обычно голод и слабость не позволяли ни того ни другого. Но порой случались вдруг минуты странной легкости, когда все казалось удивительно прозрачным, пока мир снова не окутывала дрожащая дымка усталости.
— Несколько тех, кто не сломлен и не захочет забыть, — добавил пятьсот девятый и пристально посмотрел на Бухера.
«Парень на двадцать лет моложе меня, — подумал он. — Он еще многое может. И не сломлен. А я? Время, время, — внезапное отчаяние накатило на него. — Время ест тебя, как ржавчина. Его заметишь, только когда все это будет позади. И попытаешься там, на воле, все начать сначала. Только тогда и поймешь, прикончили тебя или все же не совсем. Эти десять лет в зоне — каждый год идет за два, если не за три. Хватит ли сил? А сил потребуется ох как много!»
— Перед нами никто не будет падать на колени, когда мы отсюда выйдем, — сказал он. — Все вот это будут отрицать и постараются забыть. И нас тоже. И многие из нас тоже захотят все забыть.
— Я не забуду, — произнес Бухер мрачно. — Ни вот этого, сейчас. Ни всего остального.
— Вот и хорошо. — Волна утомления нахлынула с новой силой. Пятьсот девятый закрыл было глаза, но тут же открыл их снова. Есть одно, что надо высказать, пока оно снова не ускользнуло. Бухер должен это знать. Может, он вообще будет единственный, кому удастся выжить. Важно, чтобы он это знал. — Хандке не нацист, — произнес пятьсот девятый уже с трудом. — Он заключенный, как и мы. Там, на воле, он, вероятно, никогда бы никого не убил. А здесь он убивает, потому что ему дана власть. Он знает — жаловаться на него мы не будем, бесполезно. Все равно его покроют. То есть власть его бесконтрольна. В этом все дело. Власть и безответственность… Слишком много власти в недостойных руках… Вообще слишком много власти… в любых руках… Понимаешь?
— Да, — ответил Бухер.
Пятьсот девятый кивнул.
— Это и еще другое. Леность сердца… Страх… Уступчивость совести… Вот наши беды. Я об этом сегодня… весь вечер думал.
Усталость была теперь уже как черная туча, что с грохотом заволакивала взор. Пятьсот девятый достал из кармана кусок хлеба.
— На вот. Мне не нужно. Мне мяса хватило. Отдашь это Рут…
Бухер смотрел на него, не в силах шелохнуться.
— Я случайно все слышал, — пробормотал пятьсот девятый слабеющим голосом, с трудом превозмогая внезапную сонливость. — Отдашь это ей… Ведь это… — Голова его упала на грудь, но он с усилием поднял ее еще раз, и его разукрашенный кровоподтеками череп внезапно озарила улыбка. — Ведь это тоже очень важно… что-то давать…