Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
Машина ждала у ворот. Нойбауэр подтянулся.
— К новому дому партии, Альфред. Проезд туда есть?
— Только если вокруг города, в объезд.
— Хорошо. Давай в объезд.
Машина вывернула на улицу. Тут Нойбауэр увидел лицо своего шофера.
— Что-нибудь случилось, Альфред?
— Мать у меня погибла.
Нойбауэр беспокойно заерзал на сиденье. Только этого не хватало. Сперва сто тридцать тысяч, потом истерика с Сельмой, а теперь он же еще кого-то и утешай.
— Я соболезную, Альфред, — сказал он отрывисто, по-военному, лишь бы поскорее отделаться. — Свиньи!
— Мы их тоже бомбили. — Альфред неотрывно смотрел на дорогу. — И первыми начали. Я сам летал. На Варшаву, Роттердам, Ковентри. Это уж потом меня ранило, ну и демобилизовали.
Нойбауэр, не веря своим ушам, воззрился на шофера. Да что это такое творится сегодня? Сперва Сельма, теперь вот водитель! Неужто и впрямь больше никто не боится?
— Это — совсем другое дело, Альфред, — сказал он. — Совсем другое. То была стратегическая необходимость. А тут самое настоящее убийство.
Альфред ничего не ответил. Он думал о своей матери, думал о Варшаве, Роттердаме и Ковентри, думал о немецком маршале авиации, этом жирном борове, и яростно бросил машину в поворот.
— Нельзя так думать, Альфред. Такие мысли — это уже почти государственная измена! Конечно, в свете вашей утраты это еще как-то можно понять, но вообще-то такое запрещено. Будем считать, я этого не слышал. Приказ есть приказ, для нашей совести этого вполне достаточно. Раскаяние — вообще не в немецком характере. А излишние умствования тем более. Фюрер знает, что делает. А наше дело выполнять, и точка. А за эти зверства фюрер им еще отплатит! Вдвойне и втройне! Нашим секретным оружием! Мы их еще уложим! Мы и сейчас уже держим всю Англию день и ночь под непрерывным обстрелом нашими снарядами «Фау-1». А уж новыми изобретениями, которые у нас в работе, мы весь их остров обратим в пепел. В решающий момент! И Америку в придачу! Они за все заплатят! Вдвойне и втройне! Вдвойне и втройне! — повторил он, как-то сразу успокоившись и даже сам почти поверив всему, что наговорил.
Он достал сигару из кожаного портсигара и откусил кончик. Ему многое еще хотелось сказать. Почему-то вдруг возникла огромная жажда выговориться, но, увидев плотно сжатые губы Альфреда, он умолк. «Кому я нужен? — подумал он с горечью. — Каждый занят только собой. Надо было съездить на дачу, за город. Там кролики, мягкие, пушистые, красные глазки светятся в полумраке». Всю жизнь, еще с детства, он мечтал держать кроликов. Отец не разрешал. И вот теперь мечта сбылась. Запах сена, меха и свежих листьев. Сладость мальчишечьих воспоминаний. Забытые грезы. Иногда ему чертовски одиноко. Сто тридцать тысяч марок. Самое большее, что ему мальчишкой довелось держать в руках, это семьдесят пять пфеннигов. И те у него через два дня украли.
Огонь перекидывался с крыши на крышу. Горел старый город, горел как порох. Он ведь почти сплошь был застроен деревянными домами. В реке отражалось пламя, словно река тоже горит.
Ветераны — те из них, кто еще мог ходить, — темным гуртом сидели перед бараком. В красноватой мгле они видели, что на пулеметных вышках все еще пусто. Небо заволокло, пушистое серое одеяло облаков высвечивалось снизу, будто оперение фламинго. Огонь поблескивал
Внимание пятьсот девятого привлек тихий шорох. Внизу из темноты показалось лицо Левинского. Пятьсот девятый облегченно вздохнул и встал. Этого мига он ждал с тех пор, как снова помаленьку начал ползать. Он мог бы сидеть, как сидел, но он встал — хотел показать Левинскому, что может ходить, что он не калека.
— Ну что, ты опять в порядке? — спросил Левинский.
— Конечно. Нас так легко не возьмешь.
Левинский кивнул.
— Где тут можно поговорить?
Они обошли гору трупов и встали с другой стороны. Левинский торопливо осмотрелся.
— Охрана у вас еще даже не вернулась.
— А чего тут охранять? У нас никто не сбежит.
— Так и я о том же. И ночью шмона не бывает?
— Считай, что нет.
— А днем как? СС часто в бараки заглядывает?
— Почти никогда. Боятся — вшей, дизентерии, тифа.
— А надзиратель вашего барака?
— На поверки почти не приходит. И вообще не больно о нас печется.
— Как его фамилия?
— Вольте. Шарфюрер.
Левинский кивнул.
— Старосты бараков здесь сами в бараках не спят, верно? Только старосты блоков. Ваш — он как?
— Ты в прошлый раз с ним разговаривал. Бергер. Лучше него не найти.
— Это тот, врач, он сейчас в крематории работает?
— Ну да. А ты, я смотрю, в курсе.
— Так мы справки навели. А старостой барака у вас кто?
— Хандке. Уголовник. Несколько дней назад одного из наших затоптал насмерть.
— Такой крутой?
— Да нет. Подлый. Но про нас ему мало что известно. И тоже боится заразу какую-нибудь подцепить. В лицо знает только нескольких. Лица-то больно часто меняются. А надзиратель барака и вовсе никого не различает. Так что весь контроль на старостах блоков. Здесь много чего можно провернуть. Ты ведь для этого спрашиваешь?
— Да, для этого. Ты правильно все раскусил. — Левинский с изумлением уставился на красный треугольник на робе пятьсот девятого. Такой удачи он, видимо, не ожидал. — Коммунист? — спросил он.
Пятьсот девятый мотнул головой.
— Социал-демократ?
— Нет.
— Тогда кто же? Кем-то ты должен быть?
Пятьсот девятый поднял глаза. Кожа вокруг них все еще была темной от кровоподтеков. Зрачки от этого стали светлей, в отблесках пламени они казались почти прозрачными и как бы чужими на темном изувеченном лице.
— Остаток человека. Если тебя это устроит.
— В каком смысле?
— Да ладно. Не важно.
Левинский на миг задумался.
— Ах так, значит, идеалист, — сказал он с налетом пренебрежительного добродушия. — Ну, по мне как знаешь. Лишь бы на вас можно было положиться.
— Можете. На нашу группу. На тех вон, видишь, у барака сидят. Они тут дольше всех. — Пятьсот девятый скривил губы. — Ветераны.
— А остальные?
— О, они тоже надежный народ. Мусульмане. Надежней только покойники. А эти если из-за чего и не поладят, то только из-за крох съестного или из-за возможности умереть лежа. На предательство у них уже сил не хватит.