Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
Левинский испытующе глянул на пятьсот девятого.
— Значит, на какое-то время у вас можно кое-кого припрятать? Не заметят? Ну, хотя бы на несколько дней?
— Не заметят. Если он, конечно, не слишком жирный.
Левинский пропустил шутку мимо ушей. Он придвинулся ближе.
— Понимаешь, у нас какая-то подлянка готовится. В нескольких бараках политических старост заменили уголовниками. Поговаривают о ночных этапах. Ты знаешь, что это такое?..
— Да. Это эшелоны в лагеря уничтожения.
— Правильно. И о массовой ликвидации тоже болтают.
— Ну конечно, вы считаете, что мы тут только жабрами шевелим, как полудохлая рыба, верно?
— В общем, да. Но теперь уже нет. Вы можете нам помочь. На какое-то время спрятать у себя кое-кого из наших, если у нас там станет слишком горячо.
— А больничка для этого уже не годится?
Левинский снова вскинул глаза:
— Вот как. И это ты знаешь?
— Да, и это я пока что помню.
— Ты что, там, у нас, состоял в организации?
— Не важно, — отозвался пятьсот девятый. — Что сейчас?
— Больничка, — продолжил Левинский, но уже другим тоном, — уже не та, что прежде. То есть там все еще есть кое-кто из наших, но с некоторых пор там стало очень строго.
— А как же тифозное отделение?
— Все еще у нас под контролем. Но его недостаточно. Нужны другие точки, чтобы спрятать нужных людей. В нашем бараке это всегда можно, но только на пару дней. К тому же бывают внезапные ночные шмоны, СС проводит, с этим тоже надо считаться.
— Понимаю, — протянул пятьсот девятый. — Вам нужно местечко вроде этого, где заключенные быстро сменяются и контроля почти нет.
— Точно. И где на контроле есть люди, которым можно доверять.
— Что ж, все это у нас есть.
«Расхваливаю Малый лагерь, как булочную-кондитерскую», — мелькнуло в голове у пятьсот девятого.
— А о Бергере расспрашиваешь зачем?
— А затем, что он в крематории работает. У нас там никого. Он мог бы держать нас в курсе дела.
— Это он мог бы. Он там у трупов зубы рвет и подписывает свидетельства о смерти или что-то в этом роде. Уже два месяца. Прежний-то врач из арестантов, когда всю крематорскую бригаду сменили и в лагерь уничтожения отправили, тоже туда угодил. Потом несколько дней там был зубной техник, но он умер. И тогда они Бергера взяли.
Левинский кивнул.
— Значит, два-три месяца у него еще есть. Для начала нам этого хватит.
— Да, вам хватит. — Пятьсот девятый поднял свое чернозеленое от синяков лицо. Он знал: люди, обслуживающие крематорий, через каждые четыре-пять месяцев сменяются, их вывозят в другие лагеря и там отправляют в газовые камеры. Простейший способ избавляться от свидетелей, которые слишком много знают. Вот почему и Бергеру осталось, по всей вероятности, не больше трех месяцев жизни. Но три месяца — это много. За три месяца мало ли что может произойти. Особенно с помощью Рабочего лагеря. — А чего мы от вас, Левинский, можем ожидать? — спросил он.
— Того
— Это для нас не так уж важно. Прятать нам пока что некого. Жратва — вот что нам нужно. Жратва.
Левинский помолчал.
— Но мы же не в состоянии прокормить весь ваш барак, — сказал он наконец. — Ты и сам это знаешь.
— Так об этом и речи нет. Нас всего двенадцать. А мусульман так и так не спасти.
— Нам самим мало. Иначе сюда, к вам, не поступали бы каждый день новенькие.
— Это я тоже знаю. Я не говорю о том, чтобы кормить нас до отвала; хотелось бы только не умереть с голоду.
— Но пойми: то, что мы экономим, нужно нам для тех, кого мы прячем. На них-то нам пайку не выдают. Но мы сделаем для вас, что в наших силах. Идет?
«Идет-то идет, только это все равно что ничего, — подумал пятьсот девятый. — Всего лишь слова». Но настаивать и требовать, пока барак не показал, на что он способен, было бессмысленно.
— Идет, — ответил он.
— Хорошо. Тогда давай еще с Бергером поговорим. Он мог бы стать связным. Ведь ему разрешен проход по всей зоне. Это самое простое. А своими людьми ты уж займись сам. И чем меньше из них будут знать обо мне, тем лучше. И всегда только один связник между двумя группами. Еще один в резерве. Одно из основных правил, которые ты, конечно, знаешь, верно?
Левинский стрельнул глазами.
— Которые я знаю, — ответил пятьсот девятый.
Левинский уползал сквозь красноватую мглу — за барак, за уборную, к выходу. Пятьсот девятый ощупью пробирался к своим. Он вдруг как-то сразу очень устал. Ему казалось, будто он день-деньской говорил без умолку и при этом еще лихорадочно думал. С тех пор как вернулся из карцера, он все поставил на эту встречу. Теперь в голове мутилось. Город внизу полыхал, как гигантский горн. Он переполз к Бергеру.
— Эфраим, — сказал он. — По-моему, мы прорвемся.
К ним приковылял Агасфер.
— Ну что, говорил с ним?
— Да, старик. Они хотят нам помочь. А мы поможем им.
— Мы — им?
— Да, — произнес пятьсот девятый, расправив спину. Мути в голове как не бывало. — Да, мы им тоже. Баш на баш, иначе не бывает.
Безумная гордость, почти гордыня зазвенела в его голосе. Им не подают из милости, они в ответ тоже дают. Значит, они еще на что-то годятся. Они даже могут помочь Большому лагерю. Такие слабые, такие убогие, что, казалось, ветер подуй — и их унесет, они сейчас не чувствовали своей немощи.
— Мы прорвемся, — повторил пятьсот девятый. — У нас снова есть связь. Мы больше не отрезаны. Карантин кончился.
То, что он сказал, означало примерно следующее: мы уже не просто приговоренные к смерти, у нас появился крохотный шанс. Вот и все — но сколь же огромна разница между отчаянием и надеждой.
— Теперь мы должны постоянно об этом помнить, — сказал он. — Мы должны питаться этим. Как хлебом. Как мясом. Дело идет к концу. Это уже ясно. И мы прорвемся. Раньше мысль о воле нас убивала.