Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
— Как хочешь, — сказал он, выстрелив настырному в лицо. И спрятал револьвер. — С этим ровно сорок.
— Сорок, которых ты сам уложил? — угодливо спросил подошедший Штайнбреннер.
Роберт кивнул.
— Ага. С этого этапа.
— Вот черт, ну ты даешь! — Штайнбреннер смотрел на собеседника со смесью восхищения и зависти, как на спортсмена, установившего рекорд. Ведь Роберт всего на два-три года его старше. — Вот это, я понимаю, класс!
К ним подошел немолодой обершарфюрер.
— Вам лишь бы бабахать! — негодовал он. — Теперь опять с бумагами на этих жмуриков хлопот не оберешься! Они тут с ними
Три часа спустя, когда отдел учета приступил к поименной регистрации, еще тридцать шесть арестантов уже валялись на земле. Четверо были мертвы. Этап не получал ни капли воды с самого утра. Двое из шестого блока попытались тайком притащить ведро воды, пока эсэсовцы где-то пропадали. Их застукали, и теперь, подвешенные за руки, они болтались на столбах возле крематория.
Регистрация шла своим чередом. Еще два часа спустя уже семеро лежали замертво и свыше пятидесяти в беспамятстве. После шести вечера дело пошло быстрей: уже двенадцать мертвых и больше восьмидесяти без сознания. В семь лежало уже сто двадцать, а сколько из них мертвых, определить было затруднительно: те, что без сознания, лежали почти так же неподвижно, как и мертвые.
В восемь поименная регистрация тех, кто еще мог стоять, подошла к концу. Стало темно, по небу потянулись серебристые барашки облачков. Рабочие бригады возвращались в зону. Им пришлось работать сверхурочно, чтобы лагерные службы могли управиться с приемкой этапа. Бригада по разборке завалов снова нашла оружие. Уже пятый раз на том же самом месте. На сей раз вместе с оружием лежала записка: «Мы про вас помним». Люди из бригады давно уже смекнули, что это рабочие с оружейного в ночную смену запрятывают для них оружие.
— Ты только посмотри на этот бедлам, — прошептал Вернер. — Сегодня должны проскочить.
Левинский крепче прижал к ребрам заветный сверток.
— Жаль, больше не взяли. У нас еще дня два осталось, от силы три. Как завалы разгребем, больше не положат.
— Пропустить! — скомандовал Вебер. — Поверку позже проведем.
— Эх, черт, почему мы пушку не прихватили? — промурлыкал Гольдштейн. — Такая удача раз в сто лет!
Они промаршировали к баракам.
— Новеньких на дезинфекцию, — распорядился Вебер. — Недоставало нам еще тут тифа и чесотки. Где кладовщик?
Кладовщик объявился тут же.
— Одежду этих заключенных на дезинфекцию и в прожарку — приказал Вебер. — На смену у нас экипировки хватит?
— Так точно, господин оберштурмфюрер! Месяц назад еще две тысячи комплектов поступило.
— Ах да, верно. — Вебер вспомнил. Одежду прислали из Освенцима. В этом лагере уничтожения носильных вещей всегда было в избытке, чтобы снабжать ими другие лагеря. — Тогда живо этих немытых в баню!
Зазвучали команды.
— Раздевайсь! Баня! Форму и белье за спину, личные вещи сложить перед собой!
По темным рядам пробежал трепет. Команда могла и вправду означать баню, но с тем же успехом и газовые камеры. В лагерях уничтожения людей загоняли в такие камеры нагишом, как бы помыться; но сквозь ситечко душа на них вместо воды струился газ.
— Что будем делать? — прошептал заключенный Зульцбахер своему соседу Розену. — Может, упадем?
Они разделись. Оба знали: сейчас им надо
Розен взглянул на тех, кто лежал без чувств. Он уже приметил: никто не пытается их растолкать, поднять на ноги. Из этого он заключил, что, быть может, их все-таки ведут не травить, иначе постарались бы прихватить как можно больше.
— Нет, — прошептал он. — Пока не надо.
Шеренги, прежде черневшие даже в ночи, теперь замерцали грязноватой, синюшной белизной. Арестанты стояли нагишом. Каждый по отдельности был человеком. Но они об этом почти забыли.
Весь этап прогнали через огромный чан с сильным дезинфицирующим раствором. В раздевалке каждому шваркнули несколько носильных вещей. Теперь все снова выстроились на плацу-линейке.
Поспешно оделись. Были они — если только можно применить это слово к данным обстоятельствам, — да, счастливы. Их не затолкали в газовые камеры. Одежда, которую они получили, большинству не подходила. Зульцбахеру в качестве исподнего швырнули шерстяное женское трико, Розену — ризу священника. Это все были вещи с убитых. На ризе еще была рваная дырка от пули, вокруг которой расползлось бурое пятно крови. Пятно замыли наспех, проформы ради. Часть новоприбывших получила в качестве обувки деревянные башмаки с острым кантом из расформированного концлагеря в Голландии. Это были не ботинки, а орудия пытки — особенно с непривычки и особенно для сбитых и стертых в кровь арестантских ступней, притопавших с этапа.
Теперь должен был начаться развод по баракам. Но в эту секунду в городе завыли сирены воздушной тревоги. Все взоры устремились на лагерное начальство.
— Продолжать, — проорал Вебер сквозь вопли сирен.
Эсэсовцы и простые надзиратели носились между рядами как угорелые. Шеренги арестантов стояли тихо и неподвижно; лишь лица, чуть приподнятые к небу, отсвечивали в лунном сиянии мертвецкой белизной.
— Головы вниз! — скомандовал Вебер.
Эсэсовцы и надзиратели помчались вдоль строя, повторяя команду. Но сами то и дело нервно поглядывали на небо. Голоса их терялись в гуле. Они пустили в ход дубинки.
Сам Вебер, засунув руки в карманы, прохаживался по краю плаца. Других приказаний не отдавал. Таким его и застал примчавшийся Нойбауэр.
— В чем дело, Вебер? Почему люди еще не в бараках?
— Развод не закончен, — флегматично отозвался тот.
— Черт с ним! Здесь им нельзя оставаться. На открытой местности их могут принять за войсковые части!
Сирены завыли еще отчаяннее.
— Поздно, — сказал Вебер. — В движении они еще заметнее. — Он стоял как ни в чем не бывало и смотрел на Нойбауэра. От Нойбауэра этот взгляд не укрылся. Он понял: Вебер ждет, что он, Нойбауэр, на глазах у всех побежит в укрытие. Злясь на него и себя, Нойбауэр остался на месте.