Искра жизни (перевод М. Рудницкий)
Шрифт:
— Чего ради ты там одного так лупцевал? — спросил пятьсот девятый Зульцбахера.
Зульцбахер только посмотрел на него и ничего не ответил. Он вдруг начал давиться, словно пытается проглотить большой кусок ваты, и выбежал вон.
— Это был его брат, — объяснил Розен.
Зульцбахера наконец вырвало, но изо рта не вышло ничего, кроме небольшого сгустка зеленоватой желчи.
— Смотри-ка! Ты все еще тут? Выходит, они про тебя забыли?
Хандке стоял перед пятьсот девятым, меряя его взглядом с головы до пят. Было время вечерней поверки. Все бараки выстроились на улице.
— Тебя же должны были записать. Придется спросить
Слегка раскачиваясь взад-вперед, он смотрел на пятьсот девятого в упор своими голубыми, чуть навыкате глазами. Пятьсот девятый стоял молча.
— Что-что? — спросил Хандке, словно не расслышал ответа.
Но пятьсот девятый по-прежнему хранил молчание. Раздражать Хандке было бы чистейшим безумием. В таких случаях самое верное молчать. Единственное, на что пятьсот девятый теперь мог надеяться, это что Хандке опять про все забудет или сочтет, что из-за такой ерунды не стоит возиться. Хандке осклабился. Зубы у него были желтые, все в пятнах.
— Так что? — переспросил он.
— Номер тогда записали, — спокойно отрапортовал Бергер.
— Вот как? — Хандке повернулся к нему. — Тебе это точно известно?
— Да. Шарфюрер Шульте занес в книжечку. Я сам видел.
— В темноте? Ну, тогда все хорошо. — Хандке все так же раскачивался. — Тогда тем более надо сходить в канцелярию и спросить. Вреда ведь не будет, верно?
Никто ему не ответил.
— Можешь пока пожрать, — почти ласково сказал Хандке пятьсот девятому. — Поужинать. Спрашивать насчет тебя начальника барака, пожалуй, толку мало. Но ты, сучий потрох, не сомневайся, я прямо сейчас пойду и спрошу, кого следует. — Он оглянулся и тотчас же рявкнул: — Равняйсь!
Подошел Вольте. Ему, как всегда, было некогда. После двух часов сплошного невезения ему наконец-то вроде бы пошла хорошая карта. Он окинул скучливым взором груду мертвецов и вскорости удалился. А Хандке остался. Он отправил дневальных на кухню за едой, а сам ленивой походкой направился к ограде, за которой были женские бараки. Там он остановился, глядя за забор.
— Пойдемте в барак, — сказал Бергер. — Кто-нибудь один пусть останется и за ним смотрит.
— Я! — вызвался Зульцбахер.
— Скажешь, когда он уйдет.
Ветераны уселись в бараке на нары. Они-то знали: лучше не попадаться Хандке на глаза.
— Что будем делать? — озабоченно спросил Бергер. — Как вы думаете, он это всерьез?
— Может, опять забудет. Похоже, у него снова приступ бешенства. Эх, был бы шнапс, чтобы его напоить.
— Шнапс! — Лебенталь даже сплюнул. — Невозможно. Исключено!
— Может, он просто хотел пошутить, — предположил пятьсот девятый. Он и сам не вполне в это верил, но такие вещи в лагере случались. Эсэсовцы большие мастера держать заключенных в постоянном страхе. Очень многие этой пытки страхом в конце концов не выдерживали. Одних, убитых током, снимали с колючей проволоки, на которую они бросались; у других попросту не выдерживало сердце.
К нему придвинулся Розен.
— У меня есть деньги, — шепнул он пятьсот девятому. — Возьми. Я сумел припрятать, через все шмоны протащил. Вот, сорок марок. Отдай ему. Мы у себя всегда так делали.
Он сунул бумажки пятьсот девятому в ладонь. Тот взял их механически, словно не понимая.
— Не поможет, — сказал он. — Деньги он спокойно прикарманит, а потом все равно сделает, что захочет.
— А ты пообещай ему, что потом дашь еще.
— Откуда же я возьму?
— У Лебенталя есть кое-что, —
— Да, кое-что есть. Но если мы хоть раз поманим его деньгами, он начнет приходить каждый день и требовать все больше и больше, покуда у нас ничего не останется. И тогда мы окажемся в таком же дерьме, как сейчас. Только уже без денег.
Все замолчали. Никто не счел соображения Лебенталя безнравственными. Это были деловые соображения, только и всего. Вопрос стоял очень просто: имеет ли смысл пожертвовать всеми коммерческими возможностями Лебенталя ради того, чтобы пятьсот девятый получил несколько суток отсрочки? Это означало бы, что у ветеранов будет теперь меньше еды; возможно, настолько меньше, что некоторые из них, а то и все, умрут от голода. Любой из них, не колеблясь, отдал бы все, если бы этим пятьсот девятого действительно можно было спасти. Но если Хандке и вправду не шутит, тогда шансов на спасение, считай, что нет. Выходит, Лебенталь прав. Нет смысла рисковать жизнями десятков людей только ради того, чтобы кто-то один просуществовал на двое-трое суток дольше. Таков неписаный и беспощадный закон зоны. Закон, благодаря которому они до сих пор выжили. Все они этот закон знали, но в этом случае никто не хотел признавать его правоту. Все искали выход.
— Надо эту мразь просто прикончить, — простонал наконец Бухер в бессильном отчаянии.
— Чем? Как? — спросил Агасфер. — Он в десять раз сильнее всех нас.
— Если все разом, мисками?
Бухер умолк. Он сам понимал, что это идиотизм. Даже если удастся убить Хандке, их всех вздернут.
— Все еще стоит? — спросил Бергер.
— Да. На том же самом месте.
— Может, забудет.
— Тогда бы он не ждал. Он ведь сказал, что будет ждать до окончания ужина.
В темноте барака повисла угрюмая тишина.
— Ты можешь пока что отдать ему хотя бы эти сорок марок, — немного погодя сказал Розен. — Это деньги твои и больше ничьи. Я отдаю их тебе. Тебе одному. И никого больше это не касается.
— Правильно, — согласился Лебенталь. — Это правильно.
Пятьсот девятый посмотрел в проем двери. Вдалеке, у забора, на фоне серого неба чернел силуэт Хандке. Где-то, когда-то, что-то похожее уже было: темный контур головы на фоне неба и смертельная угроза. Но он не помнит, где и когда. Он снова взглянул за дверь и про себя подивился собственной нерешительности. В нем росло какое-то мрачное, смутное сопротивление. Надо было просто пойти и сунуть Хандке взятку — а у него все внутри этому противилось. Раньше ничего подобного не было, всегда один только липкий страх.
— Иди, иди, — торопил Розен. — Отдай ему деньги и пообещай еще.
Пятьсот девятый медлил. Он сам себя перестал понимать. Он, правда, прекрасно осознавал, что от взятки проку мало, если уж Хандке всерьез решил его загубить. Он таких случаев в зоне знал сколько угодно: деньги вытянут до последнего гроша, а потом тебя же за это и ухлопают, чтобы лишнего не болтал. Но день жизни — это день жизни, за один день мало ли что может случиться.
— Вон ужин несут, — сообщил Карел.
— Вот что, — прошептал Бергер пятьсот девятому. — Ты все-таки попробуй, дай ему денег. А если он придет снова и потребует еще, мы ему пригрозим, что донесем на него за взяточничество. Нас, вон, двенадцать человек свидетелей. Двенадцать — это много. И все как один заявят, что видели. Против двенадцати свидетелей он не пойдет. Это единственное, что мы можем сделать.