Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры
Шрифт:
Последовательно проведенное утверждение реализма в теории понятия знает две крайности: рассудочный трансцендентизм (Псевдо-Платон) и мистический имманентизм (типа Мальбранша). Обе крайности, однако, означают одно и то же: отрицание вещной действительности, иллюзионизм, голое противостояние идеи слову. Так называемый «умеренный» реализм, будто бы примиряющий «разрыв» последовательного реализма, на самом деле, держится на формуле: вещь - представление — слово133, т.е. сам собою, меняя метафизическую позицию на психологическую, переходит в концептуализм. Номинализм (терминизм), в свою очередь, имеет две крайности. Первая — утверждение одних, ничего не выражающих, слов flatus vocis, - куда подходит разве один Горгий, - т.е. откровенный, веселый нигилизм. Другая - нигилизм тяжелый, меланхолический, не решающийся отрицать, по крайней мере, фе
111 Кауфман возобновляет этот аргумент против некоторых учений современной философии. См.: Каи/тапп J. Das Argument gegen die Eidos-Lehre // Kant-Studien: Philosophische Zeitschrift. BrL, 1920. . XXV. S. 214 fT. Мне кажется, что соответствующие недоумения разрешаются нижеприводимыми соображениями и вообще учением о внутренней форме.
|?? Из этого я исходил уже в своей книге «Явление и смысл (М. 1914), но тогда я еще не усвоил понятия «внутренней формы», и потому конечное решение вопроса только предчувствуется, а не достигается в полной мере.
ы Изящно проведенную схематику возможных типов учений, построенных на комбинировании идеи, вещи, понятия, термина, см.: Флоренского ПЛ. Смысл идеализма. Сергиев Посад, 1914. С. 17-21. На занимаемой мною позиции я исхожу из пункта, лежащего до расчленения комбинируемых здесь элементов, вследствие чего и само Расчленение у меня производится иначе, и никаких комбинирований уже не допускает, за исключением обращения к первоначальному конкретному единству; и вообще для меня важнее диалектическая филиация возможностей, чем их счисление.
номенов, а во всем остальном — ищущий , хотя и без надежды на находку. Но если наверно существуют только феномены, то и словесные знаки - не более как те же феномены, а, следовательно, получается чистый феноменализм и скептицизм134. Наибольшим распространением, однако, начиная с Вильгельма Оккама, а в новой философии - с Беркли и Юма, всегда пользовался номинализм «умеренный», составляющий не что иное, как скрытую форму концептуализма, держащий universalia, как у Оккама, tantum in anima, или принимающий само слово, как у Беркли, за концептивный субститут135. Таким образом, опять психология препятствует замене логики грамматикою.
Триумф откровенного концептуализма, однако, омрачается вопросом, на который психология не в состоянии дать удовлетворительного ответа. Если принять священную троицу концептуализма, - слово - представление - вещь, - то, что же мы обозначаем словом: концепт или самое вещь? Концепт посредствует, говорят, и мы знаем вещь только через него. Но если мы не знаем веши иначе, как через концепт, то ее самое мы не знаем, и назвать ее непосредственно не можем, или, что — то же, мы называем лишь концепт, и, не зная вещи, не знаем также, в каком отношении называемый концепт находится к вещи. Для психологии было бы крайне неразумно попробовать утверждать, что вещь имманентна представлению; она выкидывается в трансцендентное, и вот - возникает тот самый разрыв, из беспокойства о котором возник весь спор. Но если в метафизике он имеет хотя бы видимость смысла, в психологии он - бездарная бессмыслица: действительные вещи действительного мира распались на две груды, каждая претендует на звание действительности, из чего следует, что между ними должно быть действительное взаимоотношение, но у нас нет данных признать за этим отношением, или за одной из претендующих сторон, законные, по-видимому, права их на действительность. Только путем обмана и самообмана, не производя никакого расследования, мы соглашаемся признать это «по-видимому» за уже обоснованный факт, и лишь этим путем достигаем возможности говорить о действительности как о едином целом, в котором все вещи взаимодействуют. Сама психология возможна только потому, что исходит из предположения о разрешимости всех указанных недоумений и закрепленности
134 См. мою статью: Шпет Г. Г. Скептик и его душа // Мысль и Слово. 1921. Вып. II.
– Особенно С. 116.
135 Мнимый номинализм, в действительности, скрытый концептуализм Беркли убедительно вскрыт Мейнонгом. См.: Meinong . von. Zur Geschichte und Kritik des modemen Nominalismus // Hume-Studien. I. 1877 / Gesammelte Abhandlungen. В. I. 1914.
– Для опорочения номинализма Оккама достаточно одного его заявления: «Verba sunt signa manifestativa idcarum, suppositiva rerum». Цит. по: Kuhtmann . Zur Geschichte des Tenninismus. Lpz.. 1911. S. 17.
за всеми вещами их законных прав. Так происходит еще одно смещение плоскости спора, и вопрос стоит теперь о праве вещи называться разными именами, а в том числе и именем «вещи». Вопрос переносится из психологии в гносеологию.
Поставить его здесь, с виду, чрезвычайно просто, и он, как будто, сам собою принимает форму дилеммы. Вещи имеют право быть называемыми по концептам, если между вещами и концептами есть взаимное соответствие. Так как и сами слова, будучи называемы, называются как веши или как концепты, то вопрос и сводится к взаимному отношению концептов и вещей, ничего третьего не существует. Если мы знаем вещи только через концепты, — а иначе, в самом деле, как нам их узнать?
– то, или мы верим (наивный фидеизм), что концепты с большею или меньшею точностью отображают вещи, дают более или менее хорошие копии неведомых оригиналов (агностицизм), или концепты ничего не отображают, не даны нам, как некие копии или образы вещей, а мы допускаем (гипотетизм), что концепты нами же самими созданы, содержат в себе вещи, которые для нас суть не что иное, как явления (субъективный идеализм). Если мы примем первый член дилеммы, мы утверждаем права вещей, в их коннептивной отображен-ности, называться всячески, в том числе и «вещами», а если примем второй член, то те же права принадлежат конципируемой, что значит здесь — нами конституируемой, феноменальности.
Мы пришли, таким образом, к пресловутой гносеологической дилемме Канта. Нетрудно видеть, что она в модифицированном виде воспроизводит изначальную метафизическую дилемму. И если первая же постановка вопроса в такой форме была ложною и единственный способ выйти из сети связанных с нею софизмов состоит в том, чтобы, отринув обе части ее, и ее в целом, утвердить на ее место положительную задачу в форме прямого положительно тезиса, то такой же участи должна подвергнуться и эта последняя ее модификация. Между тем за малыми и все еще не доведенными до конца попытками уйти от дилеммы, найти основной принципиальный вопрос всего знания до нее, до возможности возникновения ее, вся после-кантовская философия, - идеализм так же, как и реализм, спиритуализм так же, как и материализм, - до последнего времени попадались в нее и бились в ее мертвой петле.
Если бы формулированная Кантом дилемма была построена правильно, оставалось бы только, признав убедительными доказательства несостоятельности первого члена дилеммы, и отвергнув его, принять второй член. Как бы ни казался он сперва парадоксальным, перед философскою критикою стояла бы положительная задача его изъяснения, раскрытия подлинного, не парадоксального смысла «ко
перниканства» Канта. Последователи Канта это и пытались сделать. Но чем глубже они вскрывали мысль Канта, тем яснее становилось, что фатальный «разрыв» имеется и у него. Неизбежность радикального устранения изначальной ошибки стала тем более настоятельною, что, при субъективистической предпосылке, гносеология Канта необходимо превращалась в вывернутую на субъективную изнанку метафизику136. И, следовательно, можно сказать, в итоге всей диалектики, проблема вернулась к своему исходному пункту, с тою только разницею, что она возникла из неправильной формулы, а теперь оказалось, что формула мнимого коперниканства выражала ложное содержание. Историческая заслуга Канта — в его отрицании, положительный же вопрос о праве решен ложно: субъект (рассудок) узурпировал права вещей, отняв у них все источники, - (признавалась действительною только его собственная санкция), - их самобытного существования. На деле, законодательствующий субъект оказался начисто изолированным от своих подданных («явлений»), и, вот, опять - пропасть между рассудком и чувственностью: два ствола, вырастающие «может быть» (!) из одного общего, но, «нам неизвестного» (!!) корня137. Вместо того чтобы рыть в глубину и отыскать скрытый от нас корень, Кант ищет средств, с помощью которых можно было бы связать стволы и кроны, и хотя бы этим добиться вожделенного единства138. Соответствующую роль у Канта призвано играть его, в некоторых отношениях замечательное, учение о «схематизме чистых понятий рассудка». Выполнение идеи у Канта — небрежно и странно узко («схемы» - «схемы времени»). Оно подверглось, в деталях, уничтожающей критике даже со стороны многих кантианцев (как всегда, особенно резок был Шопенгауэр). Но сама идея и некоторые замечания к ней заслуживают внимания. Правильно развитая,
,3 : собственное заявление Канта: «Основоположения рассудка суть лишь принципы изъяснения явлений, и гордое имя онтологии, притязающей на то, чтобы дать в виде систематического учения априорные синтетические познания вещей вообще (например, основоположение причинности), должно уступить место скромному имени простой аналитики чистого рассудка». Каш I. Kritik der reinen Vernunft. В. S. 303. 117 Ibidem. S. 29.
,№ Действительный корень известен, однако, уже по тому одному, что из него проросла диалектика, как о том свидетельствует Аристотель, когда он рассказывает, в чем состояло отличие Платона от пифагорейцев: «введение эйдосов получилось из рассмотрения слово-понятий (предшественники Платона не располагали диалектикою)».
– Metaphysika. I, 6, 987 b, 12: (ol ), - следовательно, от Гераклита!
– Если бы от Платона до нас дошло не больше, чем от Фалеса, но только сохранилось бы это свидетельство Аристотеля, на его основе можно было бы реконструировать подлинное, неискалеченное дегенерацией Плотина, начало положительной философии.