Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры
Шрифт:
Однако и здесь должна найти свое осмысленное истолкование апелляция к действительности. Правильно то, что творческое построение фантазии не руководится самой действительностью и ее законами, как своею основою, и его формы не суть формы передачи действительности, «воспроизведения» ее и сообщения о ней. Но из этого не следует, что построение фантазии создается в полном отрыве от действительности и в безусловной изолированности. Действительность здесь - не объект точного изображения и сообщения. Но это — только потому, что соответствующий объект имманентен самому творчеству и, по сравнению с действительностью, всегда представляется как некоторый идеал, а по сравнению с действительным предметом — как некоторый квази-предмет, идеализованный предмет1. «Правила» творчества исходят от него, но он сам никогда не оторван начисто от действительности, так как он заключает в себе ее же, только преобразованную. Это преобразование — свободно, т.е. не обусловлено никакими прагматическими целями, хотя бы, однажды запечатленное, оно и применялось в целях практических (воспитания в широком смысле). Условием свободы служит то, что прагматическая действительность, подвергаясь преобразованию в фантазии, тем самым модифицируется в «действительность» отрешенную: «Ты ласкалась, ты манила, И от мира уводила В очарованную даль («рифма» — Пушкин). Отрешенность объекта есть первый и существенный признак фантазируемого; в самом элементарном акте фантазии, не выходящей даже за пределы форм в действительности данных вещей, мы вкладываем в эти формы отрешенное от действительных связей и отношений предметное и смысловое содержание. Смысл фантазируемого понимается нами не из какого-нибудь действительного контекста, а лишь из контекста соответствующего идеала, хотя бы и соотносимого, в свою очередь, к логически сообщаемой действительности. В произведении искусства, с
|2 Но не идеальный — в смысле эйдетическом (математическом, философском и т.п.).
другой стороны, мы только потому и видим заключенное в себе единство, «органическую» цельность, внутреннее самодовление, что, отрешая изображаемое от прагматической действительности, само произведение создает себе собственную отрешенную действительность, содержание и контекст которой — не внешнее окружение, не «среда», а углубление в идеал, в его конструктивную цельность.
Таким образом, дело фантазии в художественном и поэтическом произведении состоит не в голом и хаотическом или капризно-своевольном отрешении, как это имеет место при пустой мечтательности, а в организации, оформлении, подчинении закономерным приемам, методам и алгоритмам. Художественное произведение как раз не дает мечтательности расплываться, сдерживает, стесняет, обуздывает ее. «Идеал» предуказывает соответствующий закон и «правило», формующую форму или художественную форму форм, а последняя создает уже приемы и пути непосредственного образования художественных образов. В поэзии, таким образом, троп оказывается аналогом понятия, как идеал - предметною формою содержания, оформляемого в «образ» или в троп, как слово-образ, под конститутивным руководством внутренней художественной, поэтической формы. Отношение идеала к действительности сохраняется и соблюдается, поскольку упомянутое преобразование опять-таки не плод мечтательности и сновидения, а есть преобразование по соответствующей идее художественного оформления. Искусство начинается с того, что подлежащее изображению подвергается преобразованию согласно этой идее, включаемой, вдыхаемой внутрь самого изображаемого. Внутренне заключенная в нем, она с первого момента, с первого толчка отрешения, сама руководит преображением его в художественно оформленное, ибо она и есть та самодовлеющая цель, осуществление которой по внутренним художественным формам есть само свободное художественное творчество. Без усмотрения этой идеи художественное отрешение немыслимо, опять оно было бы простою мечтательностью и галлюцинацией. Так, в произведении искусства мы имеем дело все-таки с действительностью, но возведенною в идеал, идеализованною, - что неточно иногда характеризуется, как создание типа или «типического образа», - модифицированною фантазией и потому ставшею действительностью отрешенною и, наконец, в процессе творчества преобразованною согласно самой идее художественности. Формы такого преобразования, как формы образования слов-тропов, суть поэтические внутренние формы, законы образования поэтической речи.
Многим представляется фактом самоочевидным, что лишь только мы переходим от чисто интеллектуальной деятельности познания к воображению, мы вместе с тем переходим к эмоционально насы
шейному, окрашенному всеми возможными чувствами. И в этом нередко готовы видеть существенный признак поэтического творчества, в отличие от научного. На этом и основывается иногда противопоставление сухого понятия живому поэтическому образу. «Образ» не только сообщает, но и производит впечатление на нашу эмоциональную сферу, и это - прежде всего, так что из-за одного этого будто бы мы даже игнорируем сообщаемое, принимаем его даже при его ничтожестве. Ложь такого представления прямо опровергается фактом: к величайшим поэтическим произведениям никогда не могут быть отнесены произведения ничтожные со стороны просто сообщаемого ими. Ложь, следовательно, будто поэтическое произведение существенно характеризуется только производимым «впечатлением». Такое «впечатление» есть лишь возможность, и потому оно составляет в поэтическом произведении момент производный, а не конститутивный и определяющий. Внутренние формальные условия этой возможности, то в художественном произведении, что является основою и источником возможного «впечатления», суть подлинный стимул художественного творчества, независимо даже от желания или нежелания художника вызвать впечатление, а зрителя или слушателя - проникнуться им. Последствием названной лжи бывает, что, вслед за признанием определяющего значения за «впечатлением», начинают искать его закона, и довольно последовательно ищут его в эстетическом. В итоге само художественное или поэтическое произведение определяется не по организующей фантазию форме и ее «правилу», а по способности вызывать эстетическое впечатление, организующее общую совокупность эмоциональных впечатлений поэтического произведения. Особая сумятица от нерасчлененных понятий получается, когда ко всему этому присоединяется еще неумение отличить просто удовольствие, доставляемое внешними формами художественного произведения и приводящее иногда к дурному эстетизму, от подлинного эстетического наслаждения этим произведением.
Между тем, самые элементарные расчленения уже помогают прояснению действительного положения вещей. И прежде всего должно быть разбито понятие субъективности, которую выше (стр. 442) мы лишь условно допустили, как объединение фантазии и чувства. Приняв это объединение в интересах противопоставления его, как некоторого целого, объективной системе научных понятий (терминов), мы, однако, из анализа роли фантазии уже можем убедиться, что последняя, если и не объективна в смысле точной и адекватной передачи действительности, то во всяком случае объектна, предметна. Поэтому, законы поэтического творчества, сколько в нем участвует воображение, суть не законы психофизической жизни человеческого субъекта,
а формальные основания, объективно-идеально направляющие творчество. Лишь при признании этого положения приобретает действительный смысл и то утверждение, которым придается такое значение эстетическому наслаждению. Последнее, как переживание фундированное, необходимо требует своего предметного определения. Внутренние поэтические формы, несомненно, могут быть предметным фундаментом эстетического наслаждения, и весь процесс отрешения действительности, возведения феномена действительности в идеал, преобразования этого феномена по идее художественности, несомненно, может сопровождаться эстетическим наслаждением. Но только может, ибо и вообще фундирующее основание по отношению к фундируемому только потенциально. Этим и объясняется большое количество и большой успех эстетических теорий, настаивающих на чисто субъективном характере эстетического. Но именно поэтому, т.е. в силу чистой потенциальности эстетической предметности, не следует эстетическое принимать за определение художественного и поэтического. Для поэзии таким определением остается только сама поэтическая внутренняя форма.
Но если таким определением не может быть эстетическое впечатление, то тем более им не может быть совокупность эмоционального впечатления от художественного произведения. Если можно спорить о том, вызывается эстетическое наслаждение только художественным произведением или также природным явлением, поступками человека и т.п., то тем больше основания имеет такой спор о других эмоциональных переживаниях, вызываемых художественным произведением. И во всяком случае, прагматическая речь, не-научная, бывает насыщена разнообразной эмоциональностью не в меньшей мере, чем поэтическая. Но в чем же ее источник? Откуда почерпается материал для всей надстройки эмоционального впечатления от художественного произведения? Нетрудно убедиться, что такая надстройка есть или непосредственное выражение соответствующих чувств сообщающего индивида, т.е. естественная экспрессия самого сообщающего лица, или она намеренно, — как подражание «естественной» или как некоторая социальная конвенциональность, — привносится им к его сообщению, с целью произвести нужное впечатление и, при случае, вызвать некоторый практический эффект. Когда, однако, практическое намерение отсутствует, и вообще впечатление, как цель, полагается не вне самого творчества, думают, что это и есть задача самого художественного произведения. Я не спорю против того, что творчество в сфере воображения может ставить себе такую задачу, принимая ее за внутреннюю задачу самого творчества (роман!), но я только утверждаю, что это -не задача поэтического творчества.
Намеренное привнесение указанной надстройки просто пользуется естественным опытом экспрессии, и в творческом сознательном процессе возводит ее там, где она помешается и естественно. Но таким ее фундирующим основанием всегда является чисто внешнее оформление, - поскольку речь идет о поэзии, — слова. Личные, индивидуальные и коллективные (школа, эпоха и т.п.) особенности эмоционального словоупотребления запечатлеваются в объективных особенностях синтаксической конструкции, интонации, мелодии и пр. Эти особенности в своей совокупности создают объективно определимые манеры, жанры, стили. Можно ли здесь найти признаки, существенно отличающие поэзию, как художественное творчество, от прагматической речи? Нет, - в обоих случаях мы имеем дело с потенциальными носителями некоторого эмоционального впечатления, и критерия для принципиального различения их не существует. Намеренность может иметь место в прагматической речи точно так же, как имеет место ненамеренность в условной речи данной манеры или данного стиля. Можно было бы сослаться на привнесение в поэтическую экспрессию эстетически регулирующего и эстетически умеряющего эмоциональное впечатление корректива. Наиболее показательным примером тут могла бы быть так называемая стилизация. Но для правильного разрешения вопроса необходимо сделать еще одно различение.
«Умеренное» эстетическое удовольствие, можно сказать, чисто физической природы (подобно удовольствию от теплой ванны, от нечрезмерного аромата розы, от освежающего ветерка и т.п.), имеет мало общего с подлинным эстетическим наслаждением, поглощающим все наше существо153. Такое удовольствие, во всяком случае, не предполагает никакой отрешенной действительности, в качестве своего основания, и не предполагает непременной деятельности фантазии. Оно остается всецело внешним и на поверхности воспринимаемого предмета, одинаково, как прагматического, так и поэтического, следовательно, утверждаемым критерием быть не может154. Если же оно предполагает подлинное отрешение, работу фантазии, как это и бывает при «стилизации», как художественном приеме, то и последний, в свою очередь, предполагает свое правило, свой особый алгоритм. Таким образом, здесь на внешности, в царстве одних внешних форм, созидается особая еще система экспрессивных «внутренних» форм, составля
15Основною работою по этому вопросу для нашего времени остается исследование М. Гейгера. См.: Gciger . Beitrage zur Phanomenologie des asthctischen Genusses // Jahrbuch fiir Philosophie und phanomenologische Forschung. . I. Teil II. 1913. я Наиболее грубыми примерами «внешности», доставляющей простое «удовольствие», отличное от подлинного эстетического наслаждения, могут служить: благозвучие речи, матовая или полированная поверхность мрамора, дерева, вообше блестящая поверхность, перламутр, «бархатный» тембр голоса и т.д.
ющихся из отношения некоторого рода условных, «символических» форм экспрессии и форм экспрессии естественной и конвенциональной, которые служат как бы предметно-смысловым экспрессивным содержанием тех высших, уже безотносительных о^орм155. Они не только гомологичны внутренним поэтическим формам типа тропов, но и аналогичны им, так что их можно было бы назвать внутренними фигуральными формами. Они аналогичны, потому что выполняют сходную функцию и одинаково служат потенциальными носителями эстетического наслаждения. Но они не тожественны, потому что внутренние фигуральные формы могут быть и вне поэзии, вне художественного вообще (например, в церковной проповеди, в дипломатической ноте и т.п.), вне творчества воображения (как рассудочное, «канцелярское», подражание). А раз фигуральные156 формы могут быть всюду там, где есть экспрессия, а значит, не только в поэзии, то и сопровождающее их эстетическое наслаждение, точно так же, как и простое удовольствие, искомым критерием служить не может.