Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

Шпет Густав Густавович

,м Я не касаюсь пока возможности того сложного отношения внутри экспрессивных форм, которое создает внутренние фигуральные формы и которое может быть источником, а следовательно, и регулятором наслаждения, вызываемого риторическим произведением. Нетрудно убедиться, (1), что наличность такого осложнения характерна лишь для особого вида риторического искусства, наиболее распространенно представленного в наше время романом и родственными ему формами, и (2), что под скорлупою этой осложненной экспрессивности, и этот вид риторики в основном движется моральными тенденциями, допуская эстетическое руководство лишь в сфере экспрессивной внешности, где само собою теряется логически-аргументатив-ное значение пафоса.

правляй» и «В разврате каменейте смело». Чувственный тон строго научного изложения - интеллектуальное наслаждение159, поэтического - эстетическое. Последнее фундируется внутренними поэтическими формами, отрешающими, и тем самым создающими чистоту соответствующего наслаждения: «Служение муз не терпит суеты: Прекрасное должно быть величаво». Риторика

воздействует патетически, убеждает, но не отрешает свой предмет от действительности, а, напротив, вдвигает его в гущу житейского, суетного, злободневного. Научное, в своей идее, не в меньшей мере, чем поэтическое, чуждается всякой патетики и эротики, всякого экстаза, невзирая на то, что, как указано, в своих наиболее величавых формах оно приводит к высшим состояниям вдохновения. Но не может быть ни величавым, ни вдохновенным риторическое, не правдивое и не отрешенное, применение логических форм в целях патетики, вовлечение последней в состав логической аргументации, переплетение пафоса и аргументации, употребление одного вместо и в целях другого. Внутренние формы риторической речи остаются формами логическими, но это — логические формы, орошенные слезами, отравленные завистью и злобою, искаженные местью и ложью, или смягченные милосердием, овеянные трогательностью, проникнутые сердечным участием и благородством, и все-таки это - логические формы, а не новые специфические, рядом с логическими и поэтическими. Патетика может завлекать, очаровывать, обольщать, даже побуждать к подвигу или преступлению, и быть, таким образом, действеннее, чем философия, наука и поэзия, но, как форма речи, она все-таки несамостоятельна.

Имея в виду наличие внутренней поэтической формы, как существенного признака только поэтического языка, можно было бы воспользоваться этим критерием для разделения всей сферы «искусственной» речи на поэзию и прозу. Проза, следовательно, будь то научная или риторическая, довольствуется одною логическою внутреннею формою; в научной речи она заостряется до чистой терминированной, «технической», речи, в риторической она распускается до патологической экспрессивности; то и другое, конечно, в тенденции, -промежуточные и переходные жанры, как всегда, преобладают.

Различение поэзии и прозы обыкновенно, без нужды, усложняется внесением в него генетических домыслов (что первее - проза или поэзия?) и самых примитивных эквивокаций. Несложная софистика, связывающаяся с противопоставлением поэзии и прозы, делающая их четкое различение как будто недостижимым, всем известна. Когда вопрос о различии ставится, то обыкновенно имеется в виду внешне вос-

1Возможность его не исключена и в риторическом изложении, но не оно регулиру-с« основную для такого изложения патетику.

принимаемое различие речи мерной и свободной. Внешне воспринимаемое при этом понимается как форма, которой противостоит неопределенно широкое и нерасчлененное содержание, составляющее нечто «внутреннее» по отношению к этой всецело «внешней» форме. Для так поставленного вопроса ясен путь его решения: поскольку в самом смысле вопроса предполагается, что внешне данное различие недостаточно, и за ним должно лежать некоторое внутреннее основание, необходимо анализировать названное «содержание» и в нем открыть это искомое основание. Но вот туг и протискивается маленький софизм. Вместо того чтобы расчленить и анализировать «содержание», игнорируют неопределенность его состава и строения, приводят простенькие соображения, вроде того, что можно стихами написать и научный трактат, что стишками пользуются и для целей дидактических, мнемонических и т.п., а с другой стороны, что свободною, немерною речью выражаются подчас произведения, обладающие неотъемлемыми поэтическими достоинствами. Таким образом, вопрошавший представляется наивным человеком, будто бы не подозревавшим ничего об этих банальностях. А софизм - в том, что этим ответом вопрос о различении отбрасывается назад к внешней форме, от которой он вновь вернется к содержанию и т.д.
– до полной безрезультатности. Новые попытки добиться все-таки результата через апелляцию к чувству, вызываемому поэтическим произведением, к эстетике и пр., не могут решить вопроса, потому что или они выходят за пределы самого противопоставления поэзии и прозы, и вносят посторонние для него критерии оценки, или, если предполагается, что соответствующие чувства вызываются факторами, заложенными в самом художественном произведении, мы возвращаемся к первоначальной позиции и к началу задачи: вскрыть предметные основы эмоциональной поэтической нагруженное™. Но стоит, действительно, приняться опять за задачу с этого конца, как мы встретимся с прежнею наивною аргументацией, наивно обращенной к наивности вопрошающего: чувства одного и того же порядка могут вызываться как прозою, так и поэзией. Наконец, когда не столько вследствие анализа, сколько в результате некритического непосредственного усмотрения, провозглашается, что признаком поэзии является «образ», то, снова, не зная даже, что такое «образ», уже торопятся: «образы» бывают и в прозе... Ничего нет безнадежнее наивного педантизма такого типа «возражений»; они могут быть отстранены не тупым же нагромождением примеров, а осуществлением вышеуказанного анализа. Последний показывает, что «неопределенное содержание», от которого исходят, есть сложная структура форм, из коих каждая имеет себе соотносительное «содержание», и что среди этих форм, действительно, есть особые специфические формы, указа

нием на которые вопрос впервые реально ставится и раскрытием роли которых он единственно может быть решен.

Наивность перечисленных «соображений» проистекает из

логической невоспитанности, из неумения различить двоякое применение терминов: de sensu composito и de sensu diviso. Поэтому как для осуществления, так и для понимания смысла названного анализа необходимо не упускать из виду двух его методологически-онтологических предпосылок. (1) Различение поэзии и прозы, как различение в сфере языка, внутри этой сферы, не может быть противопоставлением двух внешне прилаживаемых друг к другу половинок. Это различение есть различение двух структурных целых в одном общном им целом. Само собой разумеется, что отдельные элементы их могут и должны быть общими. Вопрос решается характеристикою целого, идея которого и есть верховный принцип движения внутренних форм, определяющий всю структуру в целом и каждый в ней член сообразно этому целому. Тогда, очевидно, и каждый «элемент» получает свой формальный смысл и формальное оправдание, как с точки зрения единства того члена, к которому он принадлежит, так и с точки зрения общего целого. Всё здесь — отношения, и самые формы — также отношения, — одинаково, как первичные определяющие формы («функции» слова), так и производные («дифференциальные» - до предела). Так поэтическая (тропированная) речь, со своими «производными» внутренними поэтическими формами (тропами) и со своим чувственным, эмоциональным бременем, противополагается речи прозаической с первичными внутренними логическими формами: речи, очищающей себя от всякой эмоциональной оснащенности, «точной» и терминированной, научной, и речи, заволакивающей себя всеми степенями и порядками эмотивности, патетической (фигуральной), риторической. Каждый из этих видов речи имеет свою внутреннюю закономерность, которою определяется не только диалектика целого, в движении его, как целого, но вместе и каждой части160. Вопрос же о том, куда отнести каждое в отдельности, в оторванности от общего, в отвлеченности, данное произведение или его часть, есть вопрос, с точки зрения анализа целого, как compositum, иррелевантный и подчас даже праздный и, во всяком случае, лежащий вне обсуждения принципов.

Что касается ученой наивности, теряющейся перед различением «прозы в стихах» от «поэзии в прозе», то, быть может, было бы

IN) Насколько труден такой подход к решению аналитических задач для современных, путающихся в абстракциях, привычек мышления, достаточно иллюстрируют такие книги, как, например: Hart J. Revolution dcr Aesthetik als Einleitung zu einer Revolution dcr Wissenschaft. Bit, 1908. Автор, по-видимому, готов видеть один из признаков «революции» в своем «открытии» двух языков (Bild- und Begriffssprachc). См.: L. cit. В. I. S. 40-42.

целесообразно, не вдаваясь в дискуссию, только напомнить об элементарной, но многообещающей для критического анализа, фор-муле Посидония, дошедшей до нас через Диогена Лаэртского: «Стихотворение есть речь мерная, стройная, более устроенная, чем проза; поэзия есть значительное по смыслу стихотворение, содержащее воспроизведение божественного и человеческого» (или: «содержащее в себе мифы»)161.

Неотъемлемое достоинство этого определения — в его диалектическом приеме: проза - стихотворение - поэзия. Это определение, таким образом, или, вернее, самый прием его построения, открывает возможность возвращения к началу, которое в опосредственном виде может дать теперь понятие «поэзии в прозе», и, следовательно, может удовлетворить также любителей гибридных образований.

(2) Второе условие успешности выше заданного анализа - в признании той онтологической особенности слова, которая присуща и всякому культурному образованию и которая передается такими «образами», как «микрокосм» и «макрокосм», или «монада», которая отражает (miroir vivant) и репрезентирует (reprfcente) «универсум». Только при этой предпосылке приобретает свой смысл и оправдание тот, в высшей степени плодотворный, метод исследования, когда вместо анализа сложного и необъятного целого анализируется такой его «член», который, будучи подлинным «репрезентантом» целого, в своей конечной малости, но в полной конкретной целостности, содержит все существенные и структурные мотивы бесконечно большого162. С этой точки зрения слово есть репрезентант не только «предложения», логического сомкнутого трактата, патетически распущенной речи оратора, замкнутого поэтического произведения, но и всех этих языковых структур, и всего языка в его идеальном целом, в его совокупной идее, как культурно-социального феномена. Житейская практика, — покупка ткани по «образчику», масла «на пробу» и д., - неизменно пользуется постулатом о равенстве части целому. Естественные науки, изучающие самое материю (в особенности химия) и энергию со стороны их качества, утверждают научные права этого постулата. Науки о живой природе применяют его не только к изучению вещно-массовых предметов и органических функций, но, модифицируя его в принцип гомологии, пользуются им даже в исследовании

,м Diog. Laert. VII, segm. 60: (--) (поправка Жиля Менажа: ), .--

, (цитирую по амстердамскому изд. 1692 г., второй том которого содержит Aegidii Menagii observationes et emendationes; из его замечаний, кроме указанной поправки, интересно отметить по поводу «поэзии»: Aliis, dicitur, , , ad segm- 60, р. 290). 2 Этим приемом я воспользовался при анализе структуры слова во II выпуске «Эстетических фрагментов».

чисто морфологических образований и отношений. По-видимому, и для применения этого постулата к предметам культурно-социальным не требуется никаких иных условий, кроме признания и за ними качеств коллективно-массовых предметов, по материи, и структурных гомологов -н сфере их формальных соотношений. Заслуга Гегеля - в перенесении соответствующих методологических приемов и в область высшего конкретного: философского («Феноменология духа»).