Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

Шпет Густав Густавович

она могла бы быть основанием логики, как учения о слово-понятии (логосе), и отправным пунктом положительной диалектики139.

Кант, развивая свою идею, сообразно цели: примирение, воссоединение чувственности и рассудка, прибегает к целому ряду пояснительных терминов. Он говорит о подведении (subsumptio) предмета под понятие, созерцаний под понятие, о применении (Anwendung) категорий к явлениям, об употреблении (Gebrauch) рассудочного понятия, о синтезе (воображения) и правиле его, о приеме (Verfahren), методе, о некоторой монограмме (чистого воображения) и, наконец, просто о некотором третьем, однородном и категориям, и явлениям, что должно делать возможным применение первых ко вторым. Одно обилие разъясняющих терминов, и в особенности смысла их, указывает на то, что Кант подошел к проблеме исключительной важности. Но, с другой стороны, такая форма постановки вопроса дискредитирует путь, которым Кант дошел до нее. Если есть какое-то единство, однородность, тожество, то их проблема должна быть первой, до всякого разделения, - что и было основною заботою после-кантовского идеализма Шеллинга, Гегеля, и что, в сущности, составляет основное и естественное условие самой возможности диалектики. Провозглашение проблемы после утверждения некоторого принципиального различия — свидетельство некоторой ложности в самом различении. Оно закрывает от нас какую-то непосредственную и первичную полную данность, а не разоблачает ее, - недаром Кант сам называет схематизм «некоторым скрытым искусством в глубине человеческой души»140. Но наибольшая опасность, конечно, в характеристике объединяющего момента, как третьего, — тут-то и вторгается пресловутый , ненасытный, требующий нового третьего между первым и третьим, нового - между третьим и вторым, et in infinitum. Неудача

П9 Гегель считал учение о «схематизме» «одною из прекраснейших сторон Кантовой философии», поскольку в нем ставится цель объединения абсолютных противоположностей чувственности и рассудка, но в то же время считал, что Кант не достиг цели: получились не ein anschauender Vcrstand или verstandiges Anschauen, а рассудок и чувственность, каждое из них, сохраняют свою особенность, объединение осталось «внешним, поверхностным». Hegel G.V.F. Geschichte der Philosophic. Bd. III. S. 516. Вообще это учение Канта вызвало значительную литературу, некоторые итоги которой подводятся в статье: Curtius E.r. Das Schematismuskapitel in der Kritik der reincn Vernunft // Kant-Studien. В. XIX. 1914. S. 338-366. Эта статья заслуживает полного внимания. Она нимало не спасает кантианства и учения о «схематизме», но весьма способствует правильному пониманию последнего. Составленная по методам филологической интерпретации, она, надо думать, положит конец многим бесплодным пререканиям и кривотолкам.
– В нашей литературе большое значение учению о схематизме, «логическое, психологическое и гносеологическое», приписывал Лапшин и.и. Законы мышления и формы познания. СПб., 1906. С. 259-262. 14,1 Кат 1. Kritik der reincn Vernunft. В. S. 180.

Канта в определении схем отдельных категорий завершает все его предприятие, и еще раз подчеркивает несостоятельность его пути.

Но в чем же заключается идея схемы! есть ли положительный смысл у этого понятия, и в чем он?
– В самом термине, мне думается, уже дан на это некоторый предварительный ответ. «Схема» обозначает, прежде всего, внешний образ, фигуру (figura), но затем и некоторый внутренний распорядок, как бы правило построения внешнего образа. В этом смысле уже греки называли схемою некоторое правило или порядок грамматических и риторических (метафор и т.п.) форм. В таком же смысле схема применялась и для обозначения фигур силлогизма, некоторого порядка, правила расположения терминов в умозаключении. Думаю, с большим вероятием можно предположить, что Кант заимствовал термин из силлогистики. Схема или фигура силлогизма, как известно, определяется положением среднего термина , -в этом смысле Кант и мог говорить о «чем-то третьем» (tertium quid). И поэтому-то такую роль в его изложении играет понятие подведения (subsumptio), которое Кант понимает не в смысле логического учения о предложении (подведение субъекта под предикат), а в смысле учения о силлогизме (подведение данного положения под правило)141. Это — не образ (das Bild)142 эмпирического воображения, подчеркивает Кант, а скорее правило, которое делает возможным составление самого этого образа, некоторый общий прием или метод воображения, при помощи которого создается образ к данному понятию143, - так, например, схема треугольника означает правило синтеза воображения по отношению к чистым пространственным образованиям (Gestalten)144. Идея «схемы», таким образом, достаточно ясна. Но чего Кант хотел достигнуть с ее помощью? Что кроется за бесцветными метафорами: «объединение», «подведение», «посредничество»? Ответ самого Канта также чрезвычайно важен для нас. Категории без схем суть только функции рассудка применительно к понятиям, но они не представляют никакого предмета, а, следовательно, это - понятия, не имеющие никакого предметного значения (Bedeutung)145, лишенные живого смысла, скажем мы. По собственным словам Канта, «схемы чистых понятий рассудка суть истинные и единственные условия, которые могут доставить этим понятиям отношение к объектам, т.е. значение»146.

141 Ср. собственную Логику Канта (§ 56 и сл.).
– Поэтому прав и Курциус, когда он, после тщательного выяснения термина «субсумпция», приходит к выводу, что он относится к учению об умозаключении. См.: Curtius E.R. L. с. S. 349. 143 Kant I. Kritik der reinen Nfernunn. В. S. 180.

143 Ibidem.

144 Ibidem.

145 Ibidem. S. 187, 186.

146 Ibidem. S. 185.

Все это - интересно и поучительно, но невольно вызывает вопрос: не потому ли понятия рассудка оказываются пустыми, понятиями без смысла, без понимания, что Кант с самого начала изображает рассудок глухонемым, бессловесным? И если слова, как такие, так же безусловно отодрать от мысли и смысла, как Кант раздирает мышление и чувственность, то не понадобятся ли схемы уже как «некоторое» четвертое? И, с другой стороны, если понятия - не готовые формы, натягивающиеся на предмет, как сапоги на ногу, конечно, по правилам и с соблюдением некоторых приемов, а сами образуются «по правилам» и сообразно смыслу, то эти правила и нужно понимать как формы образования самих понятий, оформленного смыслового содержания, как алгоритмы приемов, ведущих к запечатлению, выражению и сообщению смысла в системе условных внешних знаков, коих оформление, в свою очередь, не может не сообразоваться с теми же правилами образования понятий, с формами форм, с внутренними словесно-логическими формами. Так не только преодолевается всякий концептуализм, неувядаемый дух которого витает и над схемами Канта, - (ибо его схемы можно понимать, особенно, в его распределении их в виде схем времени, как своего рода концептуализм второй степени), - но так закладывается и основание для той радикальной реформы логики, о которой была речь выше.

Всем сказанным мне хотелось внушить читателю, что в этой реформе не должны быть забыты идеи Гумбольдта о внутренней языковой форме, и вместе, следовательно, подчеркнуть высокую плодотворность понятия, затрагивающего такие широкие и основные проблемы. И едва ли можно было бы доказать, что эта идея Гумбольдта не находится ни в какой связи с учением Канта и кантианством самого Гумбольдта. Об этом прямо свидетельствуют не только внешние характеристики внутренней формы у Гумбольдта, как «приема», «употребления», «синтеза» и т.п., но и весь внутренний смысл учения, и в особенности его назначение в понимании мыслимого и сообщаемого. Нижеследующие соображения Гумбольдта, связанные с его кантианством, можно прямо принять как поправку теории глухонемого мышления на учение о мышлении словесном. Так как, рассуждает Гумбольдт, никакое представление не может рассматриваться только как пассивное созерцание уже наличного предмета, то надо признать, что сама субъективная деятельность образует в мышлении некоторый объект. Деятельность чувств синтетически связывается с внутренним действием духа, представление вырывается из этой связи и становится по отношению к субъективной силе объектом, и опять возвращается в нее, как вновь воспринимаемое представление. Но для этого необходим язык. В нем духовное стремление пролагает себе путь через уста, и результат

этого стремления (слово) возвращается к уху. Представление перемещается в действительную объективность, не отрываясь, однако, от субъективности. «Это возможно только при помощи языка; и без этого перемещения, поддерживаемого языком, хотя бы оно совершалось в молчании, без этого перемещения в возвращающуюся к субъекту объективность, невозможно образование понятия, а следовательно, и никакое истинное мышление»147. Каковы бы ни были собственные неясности и неточности Гумбольдта в изображаемой картине, все же из сравнения его основной идеи с учением Канта видны значительные преимущества гумбольдтовского подхода к вопросу: возможность постановки первого принципиального вопроса до категорического разделения единого словесно-логического акта и его результата, сохранение за слово-понятием конкретности на всем протяжении его анализа, динамический характер интерпретации его формальной структуры и никогда не теряемый из виду общий культурно-смысловой контекст как словесно-логического предмета, так и коррелятивного ему единства культурного сознания.

Внутренняя поэтическая форма

Поправка Гумбольдта к отвлеченной теории мышления имеет в виду, неизбежного для живого мышления, словесного его носителя и направляет всю теорию на конкретный факт культурного сознания, включающего в себя всякое мышление, будь то прагматическое или научное, как свою составную часть или органический член. Такой вывод нисколько не является неожиданным при определениях и предпосылках, с которыми мы работаем: определение слова в его результате, как некоторой социально-культурной вещи, а в его процессе, как некоторого акта социально-культурного сознания. И этот вывод - не простая тавтология. В нем обнаруживается действительно новое, если мы углубимся в приводящий к нему путь и свяжем его с утверждением, которое всем сказанным внушается, на первых порах, по крайней мере, как предположение. А именно: слово, со стороны своих формальных качеств, есть такой член в общем культурном сознании, с которым другие его члены - гомологичны. Другими словами, это значит, что слово в своей формальной структуре есть онтологический прообраз всякой культурно-социальной «вещи». Превратить это предположение в общее правило нетрудно, если обратить положение, что слово есть куль

Humboldt W. . Ueber die Vcrschiedenheit des menschlichcn Sprachbaues... § 9. S. 66-67.

гурно-социальная вещь, показав при этом, что признаки слова, как культурно-социальной вещи, суть существенные признаки всякой культурно-социальной вещи. Разумеется, речь идет только о формальных признаках. И тогда ясно, что всем предшествующим именно эта теза и была раскрыта: слово есть единственный совершенно всеобщий знак, которым может быть заменен всякий другой знак, сколько мы вообще всякую социальную вещь рассматриваем как знак. И это непосредственно вытекает также из того, что слово, как знак, есть, во-вторых - средство общения, а во-первых - условие его. Поэтому какие бы модификации ни вносились в структуру социальной вещи ее содержанием и функциями (политическими, художественными, религиозными и пр.), формально она всегда - гомологична словесной структуре, подобно тому как признаются гомологичными руки, плавники и крылья позвоночных. Поскольку логические формы отвечают вообще всяким идеально-предметным формам, становится ясным почти безграничность того обобщения, которому подвергается понятие внутренней формы. В анализе всякого культурно-социального образования мы должны уметь выделить, наряду с формами внешнего запечатления и онтическими формами социального предмета, также всякий раз - формы их взаимоотношения, как формы реализации смыслового содержания этого предмета, всякий раз - особые внутренние формы. И лишь последние, как алгоритмы, т.е. формы методологического осуществления, способны раскрыть соответствующую организацию «смысла» в его конкретном диалектическом процессе.

Здесь не место вскрывать реформирующее значение этого обобщения во всей его широте и уяснять всю его принципиальную роль в методологическом обосновании социальных наук. В нашем контексте это обобщение интересно только со стороны одного возможного вывода из него: применительно к искусству. Искусство есть социальный факт, подчиненный своей особой сфере культурного, именно художественного сознания, - в частности, следовательно, и поэзия, как особый вид искусства, с особого рода поэтическим сознанием. Наш ближайший вопрос относится к этой частности и особности, но таково свойство предмета, что это совершенно специальное обращение проливает свет на всю проблему структуры художественного предмета.

Borfpoc о поэзии, и независимо от нашего обобщения, иногда формулируется как вопрос о поэтическом языке, в отличие от языка прагматического вообще. Сказанное обобщение принципиально оправды-вает такую постановку вопроса. Если мы попробуем углубиться в это Различие, на первый взгляд - очевидное, мы скоро убедимся, что все-таки элементы, из которых складывается та и другая система языковых

явлений, одни. Действительное различие между ними обнаруживается только тогда, когда одно целое противопоставляется другому. Но в то же время мы убеждаемся еще в том, что, проводя наше противопоставление, мы сопоставляем формально не совсем однородные вещи. Поэтический язык выступает перед нами как внутренне цельная система, проявляющая себя, как такую, во всяком данном поэтическом произведении. Произведение есть продукт некоторого целемерного созидания, т.е. словесного творчества, руководимого не прагматическою задачею, а внутренней идеей самого творчества, как sui generis деятельности сознания. И не что иное, как эта целемерность, определяет собою поражающие нас единство и цельность. Оно же, целемерное созидание, руководимое собственной идеей, есть тот признак, по которому мы определяем поэзию как искусство, в отличие от других видов социально-культурного творчества, цели которого лежат в той же сфере прагматического сознания. Именно это последнее обстоятельство скрывает от нас творческий характер прагматического сознания, и нам кажется, что в его сфере никаких творческих интенций, как целемерных устремлений, не существует и, во всяком случае, они нам непосредственно не даны. Нужно особое внимание к самому процессу и анализу его теченья, чтобы убедиться в его творческом характере.