Испанский сон
Шрифт:
Он улыбнулся, вероятно, воображая Себе этот памятник.
— Главное, чтобы смотрелось реалистично. Левое яйцо должно быть ниже… зато правое выше… Впрочем, такой памятник был бы обречен. Над ним надругались бы; причем на русском кладбище надругались бы русские, а на еврейском — евреи… Угадай, что такое — надругаться над фаллическим памятником?
— Отбить головку? — предположила она.
— Ну-у, — разочарованно протянул Он, — разве это называется надругательство… Это называется идиотизм. Надругательство — значит, чтобы было обидно.
— Написать «хуй»?
— А это и вообще не надругательство. Просто констатация факта. Даже можно использовать как подпись… если кто близорук.
— Отбить яйца!
— Теплее; но тоже нет.
— Не знаю. Что?
— Эх, ты. Надругаться — это нарисовать где-нибудь сбоку ма-аленький пенис… вот такусенький… и самое главное, чтоб он не стоял.
Они посмеялись.
— Слушай-ка, — озабоченно сказал Он, — все забываю спросить: ты случайно не геронтофил?
— Откуда такой вопрос?
— Мне пришло в голову, что Я старше тебя в три с лишним раза. Несмотря на это… и на все остальное… похоже, что тебя действительно тянет ко Мне. Ты девственница, ты фантазерка; но всему должно быть какое-то объяснение. Я подумал — а что, если ты просто геронтофил?
— Увы, — сказала она. — Я не геронтофил.
— Жаль.
— Почему?
— Когда Я последний раз был в больничке, приходил Меня навестить Мой учитель и старый друг, профессор Боровский, так вот ему скоро восемьдесят, а он все еще как огурец. Во всех смыслах! Я подумал, может, тебе дать адресок… Себе на замену…
Она с горечью подумала, что перестает понимать, когда Он шутит, а когда говорит всерьез.
— Твоему предшественнику и тридцати не было, — сказала она на всякий случай. — Впрочем, ему было далеко до Тебя.
— Вот именно, — заметил Он, — и Я про то же… Мне должно быть далеко до профессора Боровского.
— Я не хочу Боровского… хочу Тебя…
— Ты уверена? Хорошо подумай! восемьдесят лет, находка даже для частичного геронтофила…
— Хочу Тебя!
— Не ори. Слух все еще функционирует.
— Хочу Тебя, — шепнула она одними губами.
— Что ж… раз так… бери, пока дают…
Зелень… Солнце…
Шоссе… Анальгетики…
В день накануне Госпожа сказала:
— Мариночка… Ты не останешься у нас ночевать?
— Вы думаете…
— Это последний раз, — сказала Госпожа.
Марина погладила Госпожу по плечу.
— Анна Сергеевна… Может быть, еще рано так… Может быть, все обойдется…
— Нет, — покачала головой Госпожа. — На этот раз нет. — Она подняла на Марину страдальческий взгляд. — Что же делать, Мариночка? Я так боюсь…
— Конечно, — сказала Марина. — Я буду здесь.
— Спасибо, — еле слышно выдохнула Госпожа. — Ты можешь спать со мною… или я могу постелить тебе у Него…
— Как это — спать? — удивилась Марина. — Я должна сидеть с Ним, а не спать… Я не сплю на дежурстве.
— Да… конечно, конечно…
И она сидела. Про дежурство она ввернула только так, по привычке, для красного словца — для нее это было не дежурство, а прощальная церемония.
Под утро Он пришел в Себя, зашевелился и сказал:
— Марина, позови Госпожу.
Она позвала. Госпожа уже не спала; Она молилась, лежа в постели. Она без слов поняла Марину и послушно, как собачка, пошла за ней. Следом потащились Сергей и Наташа.
— Поднимите шторы, — распорядился Он.
Она подняла шторы. Вид Его был нехорош. Он лежал фиолетово-желтый, усохший, с трудом шевелил губами, силясь еще что-то сказать. Госпожа — наоборот, бледная и распухшая — зарыдала и закрыла лицо руками.
— Гринечка… Я не могу…
— Поцелуй меня, Аня, — сказал Господин.
Госпожа приблизилась к Нему, приникла к Его голове, поцеловала — и бессильно опустилась рядом с кроватью.
— Унесите ее, — сказала Марина. — Если надо будет, я вас позову.
Госпожу унесли.
— Марина, — сказал Господин, — я умираю.
— Нет, — сказала она, стоя перед Ним на коленях.
— Не спорь, — сказал Он. — Мы оба врачи.
— Я должна привести ее в чувство… привести сюда… Она не простит, если Ты…
— Она не придет, — сказал Господин.
— Она должна, — сказала Марина и поднялась с колен, — я должна… И смотри у меня… не вздумай…
Он слегка улыбнулся и мигнул.
Она выскочила из комнаты. Госпожа была уже на ногах. Она была в шоковом состоянии. Она стояла посреди коридора, крупно трясясь и ломая руки, и в побелевших Ее глазах не было видно ничего, кроме ужаса.
— Анна Сергеевна, — мягко сказала Марина, — Вам бы лучше зайти…
— Нет! — вскрикнула Госпожа. — Я не могу! я не вынесу это… опять упаду, и Он будет переживать… Иди туда, деточка… умоляю тебя… не оставляй Его одного…
— Вы уверены?
— Господи, — громко шепнула Госпожа. — Почему я не пригласила священника? Я говорила Ему… Я говорила Ему! — крикнула Она и потрясла кулачком. — Но Он в своем обычном репертуаре… Он сказал, что не крещен… значит, обычный священник не годится… а в синагогу я как-то не решилась идти…
Она продолжала что-то бормотать, вскрикивать. Марина поняла, что толку с нее не будет.
— Уведите ее отсюда, — приказала она жавшейся поодаль парочке. — И ждите там все.
Она вернулась к Господину.
— Ну, что — Я был прав?
— Да.
Ей показалось, что Он выглядит чуть-чуть лучше.
— Когда Меня вышибли из Москвы, — сказал Он, — Сереже было тринадцать.
— Тебе не стоит говорить…
Он поморщился.
— Стоит… Она не поехала со мной. Она сказала, что все обойдется; у нее есть связи, она похлопочет, и Я скоро вернусь. Вначале я прожил там год… потом еще год… конечно, она наезжала… Дай воды.