Испанский сон
Шрифт:
— Иди Ты, — сказала она. — Все? Вопросов нет?
Он посерьезнел.
— Я говорил о том, что люблю Анну Сергеевну.
— Я тоже ее люблю. Это моя Госпожа.
— Ты не находишь здесь моральной проблемы?
— Не нахожу, — сказала она.
— Если она узнает, это будет…
Он замялся.
— Мы говорим о моральной проблеме, — напомнила она. — Узнает, не узнает — это вопрос безопасности.
— Да, — с досадой сказал Он. — А если Я буду против, что ты будешь делать?
— Уйду, — сказала она не задумываясь. — Скажу Госпоже, что у нас моральная проблема и я больше не могу с Вами быть.
— То есть, это твое условие?
— Конечно. Я же объяснила Вам, зачем я здесь.
— Это шантаж, — сказал Он.
— Вовсе нет, — сказала она, — мне просто нужен Господин. И разве не шантажом было бы удерживать меня только из-за того, что Госпожа не хочет бросить работу?
— Да, — сказал Он и покачал головой, — в логике ты сильна… Видно, придется удовлетворить твои требования.
— Уж будьте так любезны, Господин.
— Слушай, — оживился Он, — а тебе не приходит в голову, что по крайней мере один из нас сумасшедший?
— Почему только один? — хмыкнула она. — Мы же оба там работали.
— Но Я дольше.
— Хватит разговоров, — отрезала она, встала и с грохотом опустила тяжелую заоконную штору. — Больной, закройте глаза; сейчас хорошее время для процедур.
— Прямо сейчас? А вдруг будет больно?
— Нет, — серьезно сказала она, — я медсестра с большим опытом. Больно не будет.
Все же она нервничала. Это был первый раз, когда она отдавалась Господину — уже Господину! — полностью вычисленному, а не найденному путем проб и ошибок.
Через пару минут, полных радости узнавания, она почувствовала Его небольшие, крепкие руки на своих волосах. Он приподнял ее голову и заставил посмотреть на Себя. В полутьме Его глаза фанатически, восторженно заблистали.
— Эврика! — тихо крикнул Он. — Я нашел!
— Что нашел? — спросила она полувнятно, не освобождая полностью своих губ.
— Титул! Это будет Генеральный Секретарь. С одной стороны, должность как бы выборная и современная… с другой, тот же царь… и несомненное внешнее сходство…
Она освободила губы.
— Здесь уже нет Царя. Это змей.
— Вот дьявол, — досадливо сказал Господин. — И правда, уже меньше похож. Тогда — знаешь что? — пусть Генеральный Секретарь будет вместо змея.
— Хорошо, — согласилась она. — Помолчишь?
— Теперь — да.
— Я не против бесед во время акта, — пояснила она, как бы оправдываясь. — Даже очень люблю… Но не в первый раз.
Господин прижал палец к своим губам. И добросовестно молчал, пока все было не кончено.
Потом Он осведомился:
— Ну? Кто победил?
— Конечно, Царь, — гордо сказала она.
— И что, — недоверчиво спросил он, — засчитали?
Она шлепнула Его по груди, густо покрытой седыми волосами.
— Ладно, — сказал он, — ты думай по-своему, а Я современный человек; у Меня здесь свои ассоциации. Я считаю, что Президент пришел и победил Генерального Секретаря. Вытеснил, так сказать, с должности.
Она опять шлепнула Его.
— Но ведь это соответствует новейшей истории, — сказал Он и сделал убедительный жест рукой. — Знаешь ли? история всегда повторяется дважды…
— Нет, — сказала она. — У нас с Тобой история повторится много раз. Много-много раз.
Все было так, как она замышляла: вначале она приходила посидеть и сделать укол, потом приготовила чай… потом полдник… потом убралась в комнате… а потом и в квартире… Она сама не заметила, как сделалась домработницей, хотя Анна Сергеевна избегала ее так называть, находя это, по-видимому, нетактичным.
— …Кто брал трубку? — отвечала Госпожа по телефону на чей-то вопрос, — нет, это была не Наташа; это Мариночка… очень милая девушка, медсестра, она помогает мне выхаживать Гриню и делает еще многое по дому… Марина, Мариночка… что Вы! наоборот, очень, очень выручает; ведь мне нужно работать — сами понимаете, пенсия на носу…
Домочадцы стесняли ее гораздо меньше, чем она ожидала. Сергей был заурядный московский переросток, бестолковый, в основном отсутствующий, пытающийся сменить работу врача на что-нибудь более денежное — в то время, когда она появилась в доме, он приторговывал мелкооптовыми партиями китайских фейерверков, затем — скобяных изделий… Как-то раз, усовестившись своим пренебрежением к нему, она попыталась найти его в списке господ — и не нашла; увы — сила Царей не переходила по наследству… Наташа, под стать мужу, была никчемным, забитым существом, полностью подавленным Госпожой и поначалу не вызвавшим в Марине ничего, кроме брезгливой жалости. Позже, когда она вернулась в Уланский переулок с большим, удивительно красивым малышом, расклад сил очень медленно стал меняться. Это было похоже на придворный роман — появился наследник… старый царь вместе с тем начинал слабеть…
К малышу у Марины сложилось двойственное отношение. С одной стороны, он был настолько хорош — он был красив, здоров, вел себя безупречно… он тоже шел по мужской линии от Господина, и будущая сила его Царя была еще неясна — не умилиться было противоестественным, невозможным; с другой стороны, ей казалось, что по мере своего роста малыш отнимает у Господина не только влияние на Уланском, но и силы, и жизнь. Она побаивалась малыша, как побаиваются веселого, но подрастающего чужого щенка, чьи зубы уже как у взрослой собаки.
Однажды, когда малыш начинал ползать, его оставили на нее. Малыш уделался. Она сняла с него ползунки и памперс. Она уже делала это много раз, но всегда кто-то был неподалеку; в этот раз никого не было. Она поднесла малыша к своему лицу и внимательно его обнюхала. Малыш улыбался, крутил головой, таращил на нее свои красивые глазки, бестолковые, как у своего отца. Она вымыла малыша и опять обнюхала его полностью. Кожа малыша пахла чудесно; она прежде не знала этого запаха — на расстоянии он был слишком слаб. Повинуясь внезапному импульсу, она покрыла малыша поцелуями. Она взяла в свои губы его крошечную пипиську — еще даже не Царевича — и самозабвенно, долго сосала ее без малейшего вожделения, с одним только мягким восторгом, пока малыш не стал беспокоиться и не сделал пи-пи сразу же, как только она отпустила его. Это пи-пи оборвало ее восторг. Глядя на тонкую струйку, вспоминая все то, что было раньше связано с такими же струйками в ее жизни, она ощутила в себе что-то древнее, темное, страшное; она испугалась самой себя — испугалась, что сейчас набросится на малыша и разорвет его на кусочки. Она отошла от него подальше. Малыш заплакал, не понимая, почему его бросили, почему не ухаживают за ним. Плач отрезвил ее; она поморщилась, подошла к нему вновь и, уже освободившись от наваждения, бесстрастно и тщательно привела его в порядок.