Испанский сон
Шрифт:
Все было как тогда — душ шумел, свет сиял, дверь была открыта. Чей-то негромкий голос плавно лился вместе со звонкими струями, почти неразличимый среди них — голос был женским, голос принадлежал ее Госпоже… нет, кажется, не ей… нет, все-таки… Два там голоса, что ли? Она неслышно приблизилась, заглянула глазком и отпрянула. Снова заглянула и снова отпрянула. То, что она успела разглядеть, было невероятно.
Полупрозрачная створка кабинки для душа, как экран в фантастический мир, открывала взору неподвижный, окруженный туманом, размытый стеклом силуэт. Это был силуэт сидящего восточного божества — четыре ноги и четыре руки, четыре груди и две головы, вот сколько всего было у силуэта. Вода ниспадала, шипела, бурлила, сверкала в стремлении обрисовать силуэт, в тщетной борьбе со стеклом и туманом. Единосущное божество было двухголосным; две сирены, две половинки божества тихо разговаривали между собою, и одна из них была Госпожа, а другую Марина не знала.
Она еще раз заглянула в открытую дверь — и уже не смогла отпрянуть. Это было выше ее сил. Это было чудо; ничего прекрасней она в жизни не видела. Все тело ее защипало, глаза налились слезами, дыхание прервалось; она дрогнула и на несколько мгновений лишилась власти над своим телом, едва не упав, но даже когда эта власть возвратилась, она уже не смогла сделать с собой ничего — смогла лишь тихонько осесть на колени.
Она медленно восстановила дыхание и, загипнотизированная, принялась созерцать. Она успокоилась, соединилась с тончайшим эфиром; не стало ничего, кроме нее и того, что было открыто ее глазам. Мыслей не было; эмоций не было — все это будто пролилось, утекло, увлеченное водными струями. Созерцание захватило ее полностью, и она не могла определять время.
И даже когда божество за стеклом протянуло в ее направлении одну из своих многочисленных рук, и когда достигло этой рукою стекла и переместило его по прямой в пространстве, а потом, трепетное, нервное, напряглось натянутым луком и наставило на нее четыре острых стрелы — она и тогда не смогла отвести от него своего взгляда, сдержанного, неподвижного взгляда потемневших глаз, проникновенного взгляда, в котором по-прежнему не было ни мыслей, ни страстей, ни благодарности, ни вины, ни совести, ни вожделения, ни насмешки.
Книга 3-я. ПЫЛЬ НАД ДОРОГАМИ
Я за время своего советского опыта привык относиться к разным названиям, как к ребячьим шуткам, ведь каждое название — своего рода шутка.
В.И.Ульянов (Ленин)
Из речи на Всероссийском Совещании политпросветов губернских и уездных отделов народного образования 3.XI.20
ПСС (2-е изд., 1928), XXV, 448
Когда Марина опомнилась от наваждения и поняла, что она увидела Госпожу, слившуюся в сокровенном единстве со своею возлюбленной, прошло уже много времени, и немыслимым было ни притворяться, что она ничего не видела или чего-то не поняла, ни улаживать это житейскими способами — например, просить прощения или обещать, что не выдаст секрета. Это было похоже на то, как когда она впервые увидела обнаженного Господина, но было гораздо страшней, потому что теперь любое ее действие прямо вело к катастрофе. Ей только и оставалось что делать вид, будто она по-прежнему находится в состоянии транса, а самой между тем заниматься тем, что она умела хорошо, то есть — обдумывать положение и упорно искать какой-нибудь выход, упущенный ею сначала.
Когда опомнилась Ана, на нее накатила широкая волна самых разнообразных чувств и мыслей. Один из флангов этой волны знаменовался досадой от испорченного утра, продолжаемый стыдом перед ни в чем не виновной молоденькой домработницей, с которой теперь очевидно и несправедливо предстояло расстаться; затем шло опасение огласки и мужнего презрения, затем — внезапное и жгучее желание узнать, что в этот момент испытывают две другие участницы немой сцены; наконец, на другом волновом фланге искристо вспыхивал восторг перед самообладанием всех троих, меж тем как в темных глубинах волны таилась догадка, что никакое это не самообладание, но душевный коллапс, затишье пред бурей; и, завороженная волной, Ана не имела физических сил шевельнуться.
Когда опомнилась Вероника — вероятно, наиболее цельная натура из всех троих — первым и единственным, что она испытала, был нестерпимый страх потерять так недавно и счастливо обретенную возлюбленную. То, что еще вчера было желанно ее милой подруге, что казалось ей приятным наедине, сегодня — после того, как их тайна раскрыта — могло обернуться в Глазках грязным, нелепым, отталкивающим; все тяжелые сомнения начальной минуты их близости вернулись к ней в один миг. А вдруг — еще хуже… вдруг все наоборот? Вдруг она, взбалмошная и веселая, сейчас пригласит эту девушку, русалку, присоединиться к их женской компании… и она будет тайно страдать, деля ее с ней… а затем и бросит ее, уйдет к ней, привлеченная ее новизной и молодостью… Вероника не вынесла мысли о такой перспективе. У нее закружилась голова; обмякнув, как эскимо в жаркий полдень, она сперва тихо, безвольно выскользнула из объятий возлюбленной, а затем опрокинулась на пластмассовый пол с грохотом, многократно усиленным как самой по себе конструкцией душевой кабинки, так и гулкой акустикой ванной комнаты вообще.
Собственно, это было первым, что произошло после долгой, мучительной для всех и весьма театральной паузы. Ситуация немедленно обрела движение и звук. Ана лихорадочно захлопотала над распластавшейся поперек кабинки подругой, пытаясь привести ее в чувство и делая это, надо признать, довольно бестолково; Марина, наоборот, действовала со штатной четкостью профессиональной медсестры. Стремительно вторгшись в прежде запретную зону кабинки, она проверила пульс и зрачки пострадавшей и, убедившись, что опасности нет, кратко скомандовала: «в постель». Вдвоем с Госпожой они подняли бесчувственное тело и не без труда переместили его в постель, смятую, но зато разобранную будто в ожидании именно этой оказии. Марина накрыла пострадавшую одеялом и пошире раскрыла окно, в то время как Госпожа облачилась в купальный халат. За считанные секунды все сделалось приторно надлежащим: дама без чувств — в постели; дама из душа — в халате; домработница-медсестра в передничке оказывает первую помощь.
— Как она? — спросила Госпожа.
— Возможно, ушиб, — сказала Марина и попыталась найти на голове пострадавшей шишку, но так и не нашла. — Во всяком случае, ей нужно полежать… Удачно, — добавила она, — что пол там пластмассовый. Был бы чугунный, тогда бы… а так…
— Боже, — сказала Госпожа по неопределенному поводу. И тут же беспокойно спросила: — А когда она придет в себя?
Марина пожала плечами.
— Можно хоть сейчас… если есть что-нибудь вроде нашатырного спирта… Хотя, — скромно заметила она, — лучше бы ненадолго оставить ее в покое.
— Да… пожалуй… — медленно согласилась Госпожа.
Они посмотрели друг на друга и одновременно улыбнулись — очень-очень слабо, едва-едва, только чтобы дать понять друг другу, что, может быть, ничего страшного не произошло. Чтобы Ана подумала, что — может быть? — с Мариной не обязательно расставаться. А Марина чтобы подумала, что — может быть, змей! — Госпожа подумает именно это. С этим можно будет жить, подумали обе. В конце концов, это ее личная жизнь — ее, Аны, Госпожи; кто такая Марина, чтобы судить ее или вмешиваться? Ничего не случилось, беззвучно сказали они друг другу. Ничего не было? — ну, это не так, это было бы нетерпимой фальшью — ясно, что было, и ясно, что будет, но так же ясно, что это не должно иметь никакого значения ни для Аны, Госпожи, ни для Марины.