Испанский сон
Шрифт:
Крышки унитазов во «Французских Линиях» были сделаны из твердой, тяжелой, белоснежной пластмассы; они были безупречны по форме и состояли из двух половин. Собственно крышкой могла считаться только верхняя, сплошная половина; нижняя же половина была сиденьем с овальным отверстием посредине. Сложив оторванный кусок туалетной бумаги в несколько раз, Ана опустила на унитаз его верхнюю, сплошную крышку и застелила ее бумагой. Затем она немного подумала и переделала свою работу, то есть подняла крышку опять, развернула бумагу и, приподняв сиденье, увила его бумажной лентой так, что отверстие осталось незакрытым.
Они снова улыбнулись друг другу, как пара цирковых артисток, выполняющих рискованный трюк, и проделали манипуляции с одеждой — одновременно, но по-разному: Ана спустила юбку и трусики, а комбинашечку задрала; Вероника же, бывшая без комбинашки, тоже спустила трусики, а юбку подняла вверх и заткнула краями за пояс. Затем Ана сделала очередное движение пальчиком, будто что-то помешивая в воображаемой большой кастрюле. Вероника не поняла. Ана показала Веронике на ее туфли, естественным образом повернутые в сторону унитаза. Вероника сообразила, что нужно развернуться наоборот. Это означало для нее, что она не сможет целоваться с Зайкой, да и смотреть на нее сможет только через плечо. Она нахмурилась и помотала головой, активно отвергая Зайкину инициативу. Ана подумала и махнула рукой.
Вероника, воодушевленная согласием Зайки, наклонилась над ней и крепко поцеловала ее. Из крайней кабинки донеслась серия разнообразных звуков, и вслед за ними — мощный рев сливного бачка. Ана укусила Веронику за язык; не разъединяя губ, они беззвучно захохотали. Дверь кабинки открылась и хлопнула. Ана оторвала свои губы от Вероникиных и требовательно повторила кругообразное движение пальчиком. На этот раз Вероника подчинилась.
Едва докучная посетительница выполнила водные процедуры и покинула туалет, Вероника снова развернулась лицом к возлюбленной и хищно запустила руку туда, куда хотела уже целые пять минут. Ана сделала то же самое с Вероникой. Сладкий миг наступил! Они целовались и ласкали друг друга одинаковыми движениями пальцев; они без слов договорились ничего больше не затевать. Они проникали друг друга все дальше и дальше. Ура, туалет!
Когда еще более сладкий миг — миг, слаще которого не бывает — пока не взошел, но уже обозначился маленькой звездочкой на общем для них небосклоне, они на секунду синхронно качнулись вбок, и Ана, потеряв равновесие, едва не слетела с пластмассового сиденья. Вероника оторвала губы от губ возлюбленной и спросила трагически громким шепотом:
— Зачем ты подняла эту крышку?
Ана скромно потупилась.
— Зачем? — повторила Вероника в голос. — Она сплошная… на ней было бы удобнее…
— Я могу захотеть пи-пи, — стыдливо сказала Ана.
Веронику охватило желание еще более мощное.
— О, любимая… Сделай это!
— Нет… не надо…
— Сделай, умоляю… Пись-пись… пись-пись!
— Хорошо… сейчас…
Зажурчала тонкая, милая струйка. Вероника закатила глаза. Это не был оргазм, но это было круче оргазма. Она ласкала пальцами дырочку, в которой рождалась струйка. Теплая влага текла по ее ладони и уходила сквозь пальцы навсегда — как жизнь… может быть, как любовь… Она застонала не от кайфа, но от тщеты попыток удержать неудержимое, и Ана ее поняла.
В тот же момент наружная дверь с изрядным шумом отворилась, и нечто, по звуку весьма объемистое или более чем одно, вторглось в туалет. Любовницы замерли. Вероника по собственной инициативе развернулась, ухитрившись при этом не покинуть рукой мокрого Зайкиного лона. Стук каблуков продефилировал вдоль кабинок и умолк, но ни одна дверь больше не издала звука. Ана и Вероника тесно прижались друг к дружке, наслаждаясь острым ощущением неведомой опасности.
— Блядские туфли, — раздался звонкий молодой голос из-за пределов кабинки. — Ох, ноженьки ноют… Ну-ка, сниму. Хоть в уборной похожу по человечески.
— В туалете не ходят босиком, — сказал другой голос, по звуку постарше. — Грязно же!
— Что ты меня, за дуру считаешь? — обидчиво спросил первый голос. — На вокзале небось не хожу… а тут — глянь, как все чисто вымыто.
Раздался шум воды из-под крана.
— Опять мыло в бутылочках, — продолжал молодой голос, — глянь, синенькое… Спиздим, а?
— Нельзя.
— Все нельзя да нельзя, — недовольно сказал молодой голос. — Ишь какая культурная!
— Заткнись, — сказал старший голос. — Противно слушать. Полчемодана уже напиздила, мало тебе.
— Хуевый магазин, — гневно заявил молодой голос. — Просто жуть какой хуевый!
— Нет, не хуевый!
— Нет, хуевый! Все твои магазины хуевые, и метро твое хуевое, и вся твоя Москва хуевая, поняла? Я только из приличия молчала, а сейчас прямо говорю. Ну, что можно купить в таких магазинах?
— В них не покупают. Смотрят только на красоту…
Щелкнула зажигалка.
— …я говорила тебе, поедем на Кампоамор… или хотя бы на Бутырский рынок…
— Не хочу уже ни на какой рынок, — раздался громкий всхлип, — домой хочу… Да ты что?! Ты куришь, что ли? А ну брось!
— Пошла ты…
— Смотри, приеду — все бабе Наде расскажу!
— Дура, — зло сказал старший голос. — Короче, ссать будешь?
— Не хочу.
— Тогда валим отсюда.
— Погоди, ноги отдохнут…
— Как хочешь. Надоело мне с тобой нянькаться.
Ана неожиданно для Вероники громко, длинно прокашлялась и спустила воду из бачка. Рев бачка смешался с придавленным хохотом двух голосов снаружи; хлопнула входная дверь, хохот удалился, и опять наступила тишина.
— Валим отсюда, — сказала Ана.
— Уже?
— А что? Ссать захотела?
— Как она?
— Как я.
— Боже, как я люблю тебя, — сказала Вероника.
— Это я знаю. Скажи лучше что-нибудь ругательное.
— Ага. Я охуительно тебя люблю.
— Не так.
— Скажи сама.
— Я пиздец как тебя люблю.
— Где же разница? — удивилась Вероника.
— Не знаю, — растерялась Ана. — А что, совсем никакой разницы нет?
— Может, и есть… но совсем маленькая.
— Ладно, — сказала Ана. — Поиграли?