Испанский сон
Шрифт:
Слово «холодильник» разбудило ее здоровую деревенскую физиологию и прогнало мутные мысли. Она привела себя в порядок, не удержавшись от соблазна быстренько принять довольно-таки прохладный душ, и оделась в то, в чем была вчера, появившись в этой квартире. Потом осторожно изучила состояние холодильника и иных кухонных приборов, но эта осторожность была уже не столько для защиты, сколько чтобы случайно что-нибудь не рассыпать и не разбить.
Живя в близости к земле и поэтому не так уж страдая от продуктового дефицита (разве что с сахаром были проблемы, но они были у всей страны), она имела в целом довольно-таки смутное представление о доступе жителей уезда к этим необходимым для жизни благам. Она знала только, что как в волости, так и в уезде в магазинах нет ни черта, и еще — что существуют талоны, по которым тоже нет ни черта. Поэтому определенное обилие и разнообразие запасов в холодильнике приятно ее удивило. «Это потому, что он адвокат, — проницательно догадалась она, разведывая содержимое бумажных свертков. — Люди несут кто что может. Неплохо устроился. — Но мысль не останавливалась на достигнутом, вела дальше: — Если уж несут, значит, есть за что. Значит, и на самом деле может помочь, а не только девочку раздеть под душещипательные рассказы».
Она уже забыла, что и раздевание, и душещипательный рассказ были, собственно, ее идеей. Она жарила яйца и напряженно вспоминала план на сегодня в изложении Корнея Петровича. Как он сказал? Утром — в тюрьму? Или в милицию? Она не могла вспомнить деталей и злилась на себя за это. Глупость какая: чем они с Ольгой занимались в его московском кабинете, это она запомнила прекрасно и в мелочах, а вот что он собрался сделать сегодня по важнейшему для нее вопросу — почему-то ускользнуло из памяти. Глупость, глупость.
Однако, она знала, что память у нее хорошая — видно, слишком много нового навалилось за все эти дни; она могла вспомнить, нужно было только как следует напрячься, покрутить в голове вчерашние события, жесты, слова… Она делала чай и вспоминала, отматывала назад: ее благодарность, желание (тьфу!), Ольга в кровати, Ольга в кабинете… потом, то есть перед тем, она сходила в туалет… рассказ про этого типа, Виктора Петровича… еще всякие адвокатские штуки… она перебила его… и что же он сказал? Кажется… вспомнила! Вспомнила, слава Царю, точно: вначале, сказал он, мы пойдем ко мне на работу, оформим кое-какие бумаги, потом… что-то там потом… и, если повезет — так он сказал — завтра же увижу твоего Отца… Вначале — ко мне, то есть к нему! Бумаги! Точно! Какого черта она тут одна? Почему его нет? Половина первого — почему они не оформляют бумаги?
Она забыла про чай, ходила взад-вперед по квартире и психовала. Он с ней, что ли, шутки вздумал шутить? Девочку нашел, целочку, видишь ли, для широкой постели! Столичный преуспевающий адвокат, как же, видали мы таких преуспевающих! Отец томится в застенке, нужно бумаги оформлять, а он что делает? «+ см. холодильник»! Я тебе покажу «+ см. холодильник»!
Звук дверного замка разом оборвал все ее негодующие сентенции. Она замерла; в следующий момент она бросилась в прихожую. Не успел он закрыть за собой дверь, как она схватила его сзади за плечи, прижалась на миг, развернула к себе, расцеловала быстро и нервно: «пришел… наконец-то пришел… милый, милый…» — и с тревожным ожиданием вперилась в его глаза: «только не лги, ради Отца Вседержителя».
— Я угадал, — сказал он.
— Про мать?
— Да.
Она сглотнула и потупилась.
— Может, ты дашь мне пройти? — спросил он.
— Извините, — сказала она тихо.
Он покосился на нее за это «извините», кривовато усмехнулся, сбросил плащ, прошел мимо нее на кухню.
— Я думал, ты что-нибудь приготовила, пока я совершал трудовой подвиг…
— Ох, прости. — Она захлопотала, захлопала дверцами и ящиками. — Прости, пожалуйста… Я тут вся извелась — ты сказал, вначале пойдем оформим бумаги…
— Я передумал.
— Что-то случилось?
— Ага. — Видно, он не завтракал, потому что бутерброды из ее рук отправлялись к нему в рот прямым ходом.
— Что случилось, что?
— Ты спала.
— Я спала?!
— Да, я принес все бумаги с собой.
Она подождала, пока он дожует очередной бутерброд, и поцеловала его так, как она целовала Отца, когда была за что-то Ему особенно благодарна. Этот поцелуй длился, наверно, минуту.
— Уф! — сказал он и помотал головой. — Я чувствую, бутербродов уже достаточно.
— К вечеру я приготовлю еду, — сказала она. — Завтра приготовлю. Больше не упрекнешь меня в этом.
— О’кей. Сделай тогда кофе, и пошли в комнату.
Пока она делала кофе, он разложил на журнальном столике несколько бумаг — заполненных, полузаполненных и совсем пустых. Она подписала их, не глядя.
— Вообще-то, — заметил он, — лучше бы ты так не делала.
— Почему? Разве не положено доверять адвокату?
— Адвокату — да. Но я уже не адвокат для тебя. Я принял тебя близко к сердцу.
— Тем более.
— Нет.
Она недовольно повела плечом и демонстративно перевернула все бумаги.
— Скажи лучше, когда ты увидишь Его?
— Надеюсь, через пару часов.
— Передашь записку?
Он подумал.
— Давай лучше скажу Ему, что все у тебя в порядке. Я устрою вам свидание, ты не переживай.
— Как скажешь…
— Я пошел.
— А мне что делать?
— Ужин.
— Ну, правда?
— Я вчера сказал тебе: выполнять мои инструкции.
— Как скажешь, — повторила она и улыбнулась. Жизнь еще не сделалась прежней. Впрочем, прежней она уже не сделается. Жизнь все равно будет другой; вот бы не хуже, чем раньше. Что-то впереди? Возможно, что-то очень трудное. Но, наверно, уже не такое страшное, как то, что она пережила. По крайней мере, появился кто-то, на которого хотелось надеяться. Было хорошо на кого-то надеяться. Было ужасно надеяться только на себя.
Она приготовила ужин и сидела перед телевизором, подпершись кулачком и думая вперемешку обо всех странных событиях последней недели. Она ожидала Корнея Петровича, как любящая, заботливая жена. Сейчас он придет. Он будет усталый и голодный. Она не набросится на него с расспросами; первым делом она снимет с него пальто, повесит на вешалку; потом встанет перед ним на колени и расшнурует его ботинки, а пока он будет умываться, она достанет из холодильника то, что должно быть холодным, и выложит с плиты то, что должно быть горячим. И когда он будет есть, она вот так же подопрется кулачком и будет смотреть на него в умильном молчании. А когда он будет заканчивать есть, она отнесет в комнату горячий кофе. И вот тогда-то, попивая кофе и покуривая трубочку, он тихо и неторопливо расскажет ей о делах.
Когда щелкнул замок, она дрожала от волнения. Она не хотела показывать ему свое волнение, чтобы не заставлять его рассказывать, не насытившись. Она с трудом овладела собой. Дверь отворилась; послышался негромкий треск, и огромный букет цветов в целлофане проник в прихожую прежде несущего его человека. Еще никто, даже Отец, не дарил ей таких букетов. Она не выдержала волнения и нахлынувших от букета эмоций. Она зарыдала.
Вместо того, чтобы расшнуровывать ему ботинки, она стояла и рыдала, как последняя идиотка, а он, голодный, обнимал ее, держа огромный, потрескивающий целлофаном букет у нее за спиной, и шептал ей на ухо какие-то слова утешения. Потом он отстранился, посмотрел на нее довольно-таки весело, вручил ей букет и зашел в ванную, и она услышала звук мощной водяной струи. Трижды идиотка, ругнула она себя, нужно было на всякий случай наполнить ванну да еще припасти отдельное ведерочко кипятка, чтобы погорячее.