Испить до дна
Шрифт:
После ссоры они до утра не спали, но и не занимались любовью.
Сидели с ногами на кровати и тихо ворковали. Ночь откровений, оказывается, может быть не менее прекрасной, чем ночь страсти.
Ведь ни у Алены, ни у Алеши еще никогда в жизни не было собеседника, которому можно поведать обо всем без утайки, до конца, до самого дна.
Им не требовалось приспосабливаться, подбирать слова, чтобы быть понятыми. Чего не в силах была выразить речь, договаривали жесты и взгляды.
— Я хочу, чтобы ты знал, Алеша: да, я была с Григорием. До тебя, до Венеции. Но я никогда не любила его.
— Со мной тоже такое случалось. Нечасто, но было.
— Тех женщин ты тоже ревновал?
— Зачем? — удивился он.
— А меня зачем? — ответила Алена вопросом на вопрос.
— Как можно сравнивать! Ты — другое дело. Ты... не знаю. Когда на тебя кто-то смотрит, даже издали, у меня все внутри переворачивается. А уж если ты на кого-то взглянешь, просто задушить хочется.
— Такое уже описано в одной великой трагедии.
— Да. Я, когда потерял тебя из виду, чуть с ума не сошел — с кем сейчас моя Аленушка? Перечитал «Отелло» заново. Знаю же, что это только пьеса, а сам думаю — чистая правда! Как в детстве, когда за Колобка переживал. Терпеть не мог эту сказочку. И до сих пор не люблю.
— Потому что плохо кончается?
— Потому что похоже на историю одного Алексия, Человека Божьего, в честь которого меня так и нарекли. Только Колобок от бабушки с дедушкой ушел, а этот дурачок — от родителей и молодой чудесной жены.
— От родителей я бы тоже с удовольствием ушла. Да вот на все лето и ухожу.
— Если бы у меня была мама! — мечтательно проговорил Алеша. — Нет, не подумай, у нас в детдоме было очень хорошо, все такие добрые. Но мама... Мне ее всегда не хватало.
— Наверно, потому ты и ревнивый такой.
— Какая тут связь?
— По-моему, прямая. Ты маленьким недополучил любви, вот теперь и боишься ее потерять.
— Боюсь! Болезненно боюсь. А я... не потеряю? Ведь тебе придется меня постоянно ждать, я вынужден буду исчезать часто и надолго. Я — морской Колобок.
— Перекати-море?
— Вот-вот. Хорошо сказано.
— Ничего, подожду. Не менять же тебе профессию! Ты бы не смог без воды.
— Могу купить абонемент в бассейн.
— А кто бы тогда меня спас?
— Пришлось бы тебе тонуть не в море, а в хлорке.
Оба рассмеялись, а потом Алексей снова стал серьезным:
— А знаешь, Аленушка, хочешь, верь, хочешь, нет, но ты — моя первая любовь. Самая первая. В жизни. Смешно, да? Такой великовозрастный...
Алена молчала, тихо и блаженно улыбаясь. Она поверила. Точнее, и раньше чувствовала это сердцем, а теперь окончательно убедилась, что была права.
— Кстати, я ведь так и не спросила, сколько тебе сегодня исполнилось.
— Двадцать восемь.
— И уже доктор наук! Какой же ты умный!
— Какой же я дурак...
— Иногда.
— Когда рядом — ты. Голову теряю...
На дворе тысяча восемьсот семьдесят восьмой год. А за окнами — аккуратненькая и чистенькая улочка Баден-Бадена.
Князю стукнуло восемьдесят пять, и он знает, что никогда не увидать ему больше ни заросших, неухоженных и роскошных в своей пышной дикости остафьевских садов, ни легких мостов Петербурга, ни кривых московских переулков, то и дело упирающихся в глухие тупики.
«В воспоминаниях ищу я вдохновенья... Одною памятью живу я наизусть...» Память да поэзия — вот две верные спутницы, которые проводят старика до самой могилы, бережно поддерживая под локти.
Старые письма... черновики... наброски...
Он давно вдов. Он похоронил четырех сыновей и дочь. Остались внуки, но Петр Андреевич их почти не знает: уже несколько лет не был он в России.
Вот детский альбомчик Пашеньки, самого любимого из детей. Странички пожелтели, но сохранились записи. Вот запись, сделанная быстрым косым почерком Пушкина. Это озорное назидание:
Душа моя, Павел, Держись моих правил: Люби то-то, то-то, Не делай того-то. Кажись, это ясно. Прощай, мой прекрасный.«Прощайте, мои прекрасные, — думает князь. — Родные и друзья. Моя жена, моя любимая, хорошая моя! И вы, товарищи мои, вышедшие без меня на Сенатскую площадь. И ты, курчавый обидчивый Пушкин. Как бурно ты жил и как мирно, с улыбкой, умирал в своем кабинете... Нет, не прощайте. Час нашего свидания недалек. Я уж надолго в этом мире не задержусь...»
Строчки просятся на бумагу... Быть может, это стихотворение окажется последним?
Жизнь мысли в нынешнем, а сердца жизнь в минувшем. Средь битвы я один из братьев уцелел: Кругом умолкнул бой, и на поле уснувшем Я занят набожно прибраньем братских тел. Хоть мертвые, но мне они живые братья: Их жизнь во мне, их дней я пасмурный закат. И ждут они, чтоб в их загробные объятья Припал их старый друг, их запоздавший брат.Алена чувствовала себя древней старухой, сгорбленной, морщинистой и безобразной.
Куда старше бабушки! Бабуля полна жизни, а для внучки жизнь потеряла всякий смысл.
И это окончательно.
«Я сижу у разбитого корыта. А моя золотая рыбка лишь хвостом во воде плеснула и ушла в глубокое море...»
Она перебирала в памяти подробности той отвратительной сцены, после которой ничего вернуть и исправить уже было нельзя. После которой дача опостылела ей еще сильнее, чем московская квартира, и она поспешно уехала из Красикова, даже не собрав чемоданов.