Испытание. По зову сердца

Алексеев Николай Иванович

Она взяла мешок с папиросами и махоркой и протянула Кочетову, который стоял рядом.

— А я вас ждал... — сказал вдруг Кочетов голосом Карпова.

Ирина Сергеевна подняла голову и замерла от неожиданности. Рядом, с мешком в руках, стоял Карпов. — Ирина Сергеевна! — Не скрывая своей радости, он отвел ее в сторону от гудевшей толпы. — Я хочу вам сказать, Ирина Сергеевна...

— После, Петр Семенович, — она погладила его руку. — После. А сейчас ведите меня к Якову Ивановичу.

Появление Валентиновой в палате сразу же подняло настроение Железнова,

Хватова и Доброва. Когда же она рассказала, что у нее в лесу около Балабаново собрано более трехсот ветеранов дивизии, которые уже обозначили полки и части, никто не мог сдержать своей радости.

— Спасибо тебе, Ирина Сергеевна! — потянулся к ней Железнов. — Дивизия тебе этого не забудет. — Он обнял ее и расцеловал.

— Ирина Сергеевна, дорогая, подойди ко мне, — глухо прозвучал голос Доброва. А когда она к нему подошла, он сжал ее руку и прошептал: — Прости меня, дурака, за ту глупость...

— Что вы, Иван Кузьмич. Да все это давно быльем поросло.

— Нет, Ириша, не поросло, а сидит, — он прижал руку к сердцу, — вот здесь сидит.

— Забудьте об этом, Иван Кузьмич.

Карпов стоял у двери и комкал в кармане письмо. «Надо сегодня же ей все рассказать. Иначе нельзя, совесть загрызет... Да, сегодня, только сегодня...»

— Значит, друзья, дивизия снова вступает в строй. Поздравляю вас! — сказал Яков Иванович.

Офицерская палата ответила ему одобрительным гулом.

Карпов переглянулся с Валентиновой, и они, поняв друг друга, вышли из палаты.

— Так что вы мне хотели сказать, Петр Семенович? — Ирина Сергеевна опустила глаза.

Карпов не успел ответить.

Над их головами взревели моторами и стремительно пронеслись два наших самолета.

Карпов взял Ирину Сергеевну за руку. Они молча и долго смотрели, как удаляются в голубизну неба стальные птицы, постепенно превращаясь в две серебристые точки.

По зову сердца

Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Утром Вера и ее товарищи скрылись в глуши урочища Журавлиное болото и просидели там до вечера. Когда солнце опустилось совсем низко, она оставила Аню и Василия в лесу, а сама отправилась в Выселки. Вера впервые шла по земле, попранной врагом. И все — березки, кусты, ложбинки, — казалось ей, таило опасность, отовсюду могли быть устремлены на нее глаза врага. Даже небо выглядело мрачным, чужим и нагнетало еще большую тоску на изболевшееся сердце девушки. Думы об отце, о дивизии,

попавшей в окружение, неотступно преследовали ее: «Что с отцом? Пробились ли?»

Вера остановилась, прислушалась. Было тихо. С запада прорвались последние лучи заходящего солнца, заливая пурпуром облака. Высоко в небе мирно зазвенел жаворонок. А там, далеко в лесах, за рекой Угрой, у Варшавского шоссе, шел кровавый бой: дивизия полковника Железнова рвалась навстречу кавалерийскому корпусу генерала Белова...

Жаворонок все звенел и звенел, купаясь в облаках, как бы провожал Веру до деревни, уже виднеющейся из-за молодой поросли. Чем ближе подходила Вера к Выселкам, тем больше ее охватывала тревога — правильно ли она идет? А что делать, если вдруг нарвется на полицая? А что, если дед Ермолай арестован?

На непаханное поле падал жаворонок.

Он распустил крылья и полетел вдоль дороги, сел на холмик у рогатого репейника и, вытянув шею, смотрел на Веру одним глазом. Чем-то родным вдруг повеяло от этой серенькой птички. «Нет, это все наше! Все наше!» — прошептала Вера. Невдалеке от околицы она остановилась, присмотрелась к журавлям колодцев — правее последнего, горбатого, под старой березой должна быть изба деда Ермолая. А вон и горбатый журавль, а почти рядом громадная шапка дерева. Получалось так, что изба деда Ермолая находится на другом конце деревни. Вера не пошла по улице, а свернула на огороды.

В деревне ни души. Вера подошла к дому, из окна которого, как ей показалось, только что кто-то смотрел, заглянула в окно. У печки стояла женщина, слышался гомон ребятишек. «Наконец-то люди», — подумала Вера и завернула за угол дома. На стене, во весь межоконный простенок, белел приказ немецкой комендатуры, запрещавший с наступлением темноты ходить по улицам. Приказ заканчивался грозными словами: «...За невыполнение настоящего приказа — расстрел». Эти страшные черные буквы как бы прижали Веру к стенке.

Боязно было подходить к двери. Все же осторожно нажала на скобу. Дверь не отворялась. Вера тихо постучала. За дверью послышались шаги, шепот.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Будьте добры, откройте, — тихо сказала Вера. — Не бойтесь, я своя.

— А ты к кому? — спросил тот же голос.

Вера оглянулась по сторонам и еще тише ответила:

— К дедушке я... К Ермолаю...

— К Ермошке? Так он, милая, наискосок, вправо.

Поблагодарив, Вера сделала шаг назад. Каким-то жутким холодом повеяло от этого дома. «Свой своего боится», — подумала она.

Окна избы деда Ермолая смотрели мертвыми черными квадратами. Осторожно постучала в ближайшее от дверей.

— Кого бог послал?

— Откройте, дедушка!

В избе прошаркали шаги. Вера почувствовала, что через черные стекла окна на нее смотрят. Потом скрипнула дверь, прогромыхал засов, и, наконец, из полумрака сеней показалась голова невысокого старика.

— Здравствуйте, Ермолай Прокофьевич.

— Здравствуй, здравствуй, — ответил Ермолай, впуская гостью. Закрыв двери на засов, старик проводил Веру в горницу.