Испытание. По зову сердца
Шрифт:
Когда Железновы уже легли спать, в темноте к кровати Нины Николаевны подошел Юра.
— Мама, не спишь? — прошептал он.
— Ты что, сынок? — Нина Николаевна прижала голову сына к своей щеке. Его ресницы, моргая, приятно щекотали висок.
— Ты очень будешь скучать обо мне, если я уеду на фронт? Я там разыщу папу...
Это проявление детской заботы об отце напугало Нину Николаевну. Она высвободила руку и приподнялась на кровати.
— Ты что это, Юра, задумал? Хочешь меня с бабушкой совсем расстроить? Где же ты там, в таком пекле, найдешь папу? Глупышка ты мой!.. Выбрось-ка все это из своей головы!
— А почему ты думаешь, что не найду? — стоял на своем Юра. — Ведь полковников Железновых на фронте немного. Приду в штаб или к главному командиру фронта и спрошу...
— Ступай, сыночек, спать. — Нина Николаевна поцеловала сына и ласково пошлепала его по щеке. — И больше об этом думать не смей!..
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Рано утром прибежали ребятишки.
— Тетенька, на собрание скликают! — сняв шапку, прокричал с порога Кузька.
— Куда? — щурясь от печного жара и вытаскивая ухватом из печи чугунок, спросила Нина Николаевна.
— На завалинке у Щедриных. Какой-то из города приехал. Бают, про войну сказывать будет.
Юра быстро натянул облысевшие рваные сапоги, повязал пионерский галстук, накинул на себя пальтишко и взял было уже шапку, как из-за полога послышался бабушкин голос:
— Ты куда?! Разве тебя приглашают?
— Нет, не приглашают, — ответил он, — но пионеры ведь должны знать, что делается на фронте.
— Погоди, сынок, — остановила его мать, — вместе пойдем.
По дороге Юра болтал без умолку. Оказалось, что у него есть свои планы, как участвовать в войне.
— А знаешь, мама, я могу убить Гитлера!.. — сказал он. — Подделаюсь под нищего и подкараулю его...
Нина Николаевна улыбнулась:
— Конечно, такого людоеда следовало бы убить. Но этого ни ты ни я сделать не можем.
— Ты меня все за маленького считаешь, мама!.. — Юра внимательно посмотрел на мать. — А я уже большой! Эх, мне бы где-нибудь достать револьвер или бомбу!..
— Не болтай попусту, герой! — перебила его Нина Николаевна, а сама с опаской подумала: «Слишком много он об этом говорит! Как бы вправду чего-нибудь не учудил! Он очень повзрослел, смелый стал, решительный, весь в отца!..» — Никогда не нужно думать о том, чего сделать не можешь! — строго добавила она. — Думай лучше о том, чтобы у тебя двоек не было!
— А из-за чего двойки получаются? — уже виновато оправдывался Юра. — Из-за Гитлера! Вот как станешь думать о войне, так никакие уроки в голову не лезут!..
Когда они подошли к дому Щедриных, на завалинке уже сидели женщины.
Нина Николаевна уселась на толстом бревне. Утреннее октябрьское солнце приятно грело спину, и она распахнула пальто.
К колхозникам вместе с Крутовских подошел человек лет пятидесяти с усталым, изрядно заросшим седой щетиной лицом. Нина Николаевна узнала в нем одного из строителей, которого несколько дней назад видела на картофельном поле.
— Так вот, дорогие товарищи, — обратился этот человек к колхозникам. — Мы приехали к вам из Ленинграда. Вы сами знаете, какая тяжелая судьба забросила нас сюда, какое страшное горе нас с вами пососедило!.. И теперь я обращаюсь к вам с большой и покорнейшей просьбой: помогите построить здесь завод. Без вашей помощи, дорогие товарищи, мы этой стройки не осилим!.. А с вами вместе задание правительства сможем выполнить досрочно. — Он обвел всех собравшихся глазами, и Нина Николаевна, сама родом из Ленинграда, подумала, что в этом человеке есть то, что свойственно многим коренным ленинградцам, — простота и душевность в обращении, умелый, но в то же время бесхитростный подход к людям, чистая русская речь.
Как только ленинградец кончил говорить, женщины сразу загудели:
— А что это, трудповинность?
— А как будут оплачивать?
— А жить там аль ходить сюда?
— А харчеваться как?
— А если на руках дети, тогда что?
Ленинградец объяснил всем, что трудповинности не будет, а только добровольная работа, что платить будут сдельно, что работающим будет выдаваться паек. Хочешь — его домой бери, хочешь — в столовую отдавай. Но у женщин возникали все новые и новые вопросы. Казалось, им не будет конца.
Дед Кукан, который уже давно порывался что-то сказать, заговорил громко, энергично размахивая при этом руками:
— Бабоньки! Надыть порядок соблюдать! Гудеть-то оно можно, да толку что? — Собрание на мгновение затихло. — Ежели, скажем, положить нам на прибыльность, то, может, оно и невыгодно. Но у каждого ведь своя выгодность. К примеру Степаниде хочется выгадать и на гниде...
— Мели Евтихий, ты ведь у нас тихий! Как начнешь болтать, так трубой не унять! — затараторила в ответ Степанида.
— А я считаю так, — продолжал Кукан, не обращая внимания на смех женщин, — раз дело народное, стало быть, оно прибыльное и для себя, и для колхозу. Вот что, общество, я полагаю, надо ленинградцам помочь завод строить. И на это я записываюсь. А ты, Фекла Ивановна, чего шумишь? Говори!
— Мы-то что? — сказала Фекла. — А вот как там эвакуированные? Для нас и лопата не горбата. Нам копать аль пахать — все едино.
Нина Николаевна резко поднялась с места:
— Товарищи, за нами дело не станет! Эвакуированные — такие же советские люди, как и вы. Мы так же, как и вы, возьмемся за работу. Я записываюсь в строительную бригаду и обязуюсь работать и себя не жалеть.
Ленинградец захлопал Нине Николаевне.
— Спасибо вам, товарищ! — сказал он.
Стали записываться другие женщины из эвакуированных, среди них и Галина Степановна.
Тетка Фекла подошла к столу.
— Записывай, товарищ, Феклу Грозновых, — громко сказала она и обернулась к остальным. — Ну, чего стоите? Записывайтесь! Раз надо строить, значит, будем строить! — Она пожала протянутую ей ленинградцем руку и пошла уговаривать женщин, которые стояли в стороне и все еще раздумывали, как им поступить.