История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
В первом общесимволические достоинства и недостатки, но и там уже поэт силён и своеобразен. Хрупкость уже выверенных ритмов, чутьё к стилю, несколько кружевная композиция – есть в полной мере и в его первых стихах. В этих стихах свойственные всем юным поэтам усталость, пессимизм и разочарование, рождающие у других только ненужные пробы пера, у О. Мандельштама кристаллизуются в поэтическую идею-образ: в Музыку с большой буквы. Ради идеи Музыки он согласен предать мир —
Останься пеной, Афродита,И, слово, в музыку вернись…Но поэт не может долго жить отрицанием мира, а поэт с горячим сердцем и деятельной любовью не захочет образов, на которые нельзя посмотреть и к которым нельзя прикоснуться ласкающей рукой… С символическими увлечениями О. Мандельштама покончено навсегда, и, как эпитафия над ними, звучат эти строки:
И гораздо лучше бредаВоспалённой головыЗвёзды, трезвая беседа,Ветер западный с НевыЧерез два года (Аполлон. 1916. № 1) Н. Гумилёв анализирует второе издание сборника «Камень» Мандельштама, с уверенностью заявляя, что Мандельштам – уже акмеист, он полностью самостоятелен. «Его вдохновителями были только русский язык, сложнейшим оборотам которого ему приходилось учиться, и не всегда успешно, да его собственная видящая, слышащая, осязающая, вечно бессонная мысль. Эта мысль напоминает мне пальцы ремингтонистки, так быстро летает она по самым разнородным образам, самым причудливым ощущениям, выводя увлекательную повесть развивающегося духа» (Там же. С. 157).
С 1908 по 1912 год Мандельштам – символист, перелом, по мнению Гумилёва, совершается в стихотворении:
Нет, не луна, а светлый циферблатСияет мне, и чем я виноват,Что слабых звёзд я осязаю млечность?И Батюшкова мне противна спесь;Который час, его спросили здесь —А он ответил любопытным: вечность!Мандельштам – горожании, его интересуют прежде всего городские проблемы, Петербург, Адмиралтейство, собор Парижской Богоматери, Айя-София, Рим. «Однако и Рим – только этап в творчестве Мандельштама, только первый пришедший в голову символ мощи и величественности творческого духа. Поэт уже находит менее общие, более действенные образы для выражения того же чувства:
…Театр Расина! Мощная завесаНас отделяет от другого мира…Проблемы художественного творчества намечаются в глубоких и прекрасных стихотворениях: «Отравлен хлеб и воздух выпит» и «Я не слыхал рассказов Осианна», не считая более раннего «Отчего душа так певуча», – подводил итоги своих размышлений Н. Гумилёв, рецензируя «такую редкую по своей ценности книгу» (Там же. С. 160).
Удивляет в размышлениях Н. Гумилёва только искусственное отделение в творчестве О.Э. Мандельштама символизма от акмеизма. Эти понятия – «символизм» и «акмеизм» – весьма спорные, известные писатели так легко уходили от символизма и акмеизма, не зря ведь говорили, что символизм устарел, то же самое можно сказать и об акмеизме, который очень быстро отошёл в небытие – настолько искусственно это разделение: творчество – это правда поэта, в каких бы художественных формах она ни существовала.
Для О. Мандельштама главное – это свобода слова, свобода решений и свобода творчества, он – человек увлекающийся, он познал французскую поэзию, гордится Римом и архитектурными памятниками Европы, увековечившими человеческий разум, но ему дорога и Россия, его родной дом, который выпестовал его как свободного художника, напоминая, что иудаизм его предков по-прежнему ему чужд. В превосходном стихотворении «Посох» выражена его эстетическая программа предвоенного, 1914 года:
Посох мой, моя свобода,Сердцевина бытия —Скоро ль истиной народаСтанет истина моя?Я земле не поклонилсяПрежде, чем себя нашёл;Посох взял, развеселилсяИ в далекий Рим пошёл.Пусть снега на черных пашняхНе растают никогда,Но печаль моих домашнихМне по-прежнему чужда.Снег растаял на утёсах,Солнцем истины палим.Прав народ, вручивший посохМне, увидевшему Рим.Во время начавшейся войны Мандельштам стал санитаром, но не надолго. Он в это время увлекается П. Чаадаевым и пишет о нём статью (Аполлон. 1915. № 6–7), потом много читает К. Леонтьева и статьи круга его друзей. Но этот миг увлечений православием, славянофильством, идеями о России как о необычной стране, идущей в истории своим путём, был непродолжительным, кратким: пришло время революций 1917 года.
Но добрые рецензии Н. Гумилёва были чуть ли не единственными положительными рецензиями, «Камень» либо не замечали, либо остро критиковали за повторение пройденного, за книжность, искусственность, холодность его стихотворений (Журнал журналов. 1916. № 13; Речь. 1916. 2 мая). Правда, В.М. Жирмунский в докладе «Преодолевшие символизм» назвал и О. Мандельштама как обещающего поэта (Русская мысль. 1916. № 12). Лето 1915 и 1916 годов О. Мандельштам провёл в Коктебеле у М. Волошина, читал свои стихи, скорее пел их, покоряя своим своеобразным «пением» своих интеллигентных слушателей.
С приходом революций О. Мандельштам в раздумье, его сладостные мечты о свободе творчества уходят в небытие, но стихи он пишет, читает друзьям и коллегам, такие, как «Кассандре», «Декабрист», «Сумерки свободы», «О этот воздух, смутно пьяный», но вскоре понимает, что о свободе творчества пора забыть. Октябрьскую революцию О. Мандельштам не принял и честно признался в этом в ответе на вопрос сотрудника ОГПУ, когда его арестовали в 1934 году: «Как складывались и как развивались ваши политические воззрения?» – «Октябрьский переворот воспринимаю резко отрицательно. На советское правительство смотрю как на правительство захватчиков, и это находит своё выражение в моем опубликованном в «Воле народа» стихотворении «Керенский». В этом стихотворении обнаруживается рецидив эсеровщины: я идеализирую Керенского, называя его птенцом Петра, а Ленина называю временщиком.
Примерно через месяц я делаю резкий поворот к советским делам и людям, что находит выражение в моём включении в работу Наркомпроса по созданию новой школы.
С конца 1918 г. наступает политическая депрессия, вызванная крутыми методами осуществления диктатуры пролетариата. К этому времени я переезжаю в Киев, после занятия которого белыми переезжаю в Феодосию. Здесь в 1920 г., после ареста меня белыми, передо мною встаёт проблема выбора: эмиграция или Советская Россия, и я выбираю Советскую Россию. Причём стимулом бегства из Феодосии было резкое отвращение к белогвардейщине.
По возвращении в Советскую Россию я врастаю в советскую действительность, первоначально через литературный быт, а впоследствии – непосредственной работой: редакционно-издательской и собственно литературной. Для моего политического и социального сознания становится характерным возрастающее доверие к политике Коммунистической партии и Советской власти.
В 1927 г. это доверие колебалось не слишком глубокими, но достаточно горячими симпатиями к троцкизму, и вновь оно было восстановлено в 1928 г.