История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции

Петелин Виктор Васильевич

Мы живём, под собою не чуя страны,Наши речи за десять шагов не слышны,А где хватит на полразговорца, —Там припомнят кремлёвского горца.Его толстые пальцы, как черви, жирны,А слова, как пудовые гири, верны.Тараканьи смеются глазища,И сияют его голенища.А вокруг него сброд тонкошеих вождей,Он играет услугами полулюдей.Кто свистит, кто мяучет, кто хнычет,Он один лишь бабачит и тычет.Как подковы кует за указом указ —Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.Что ни казнь у

него, – то малинаИ широкая грудь осетина.

Стихотворение цитируется по тексту, прочитанному самим О. Мандельштамом следователю ОГПУ. Следователь поправил его: вместо «кремлёвского горца» было написано: «душегубца и мужикоборца». Мандельштам ответил: «Это первый вариант».

После долгих и мучительных допросов в стенах ОГПУ, когда честный Мандельштам признался во всех «антисоветских грехах», неожиданно пришло сообщение от Сталина: «Изолировать, но сохранить…» Н. Бухарин, узнав о печальной судьбе Мандельштама, написал И. Сталину записку, в которой сообщил об этом аресте: «О Мандельштаме пишу ещё потому, что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама – и никто ничего не знает». На письме Бухарина есть «резолюция» Сталина: «Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие…» (Источник. 1993. № 2).

Коллегия ОГПУ приняла решение: выслать О.Э. Мандельштама в город Чердынь на три года. 28 мая 1934 года Мандельштама выслали в Чердынь, а 10 июня пересмотрели своё решение, и Мандельштам выбрал как место поселения Воронеж.

Литературной общественностью широко обсуждался звонок Сталина Пастернаку:

«Сталин. Дело Мандельштама пересматривается. Всё будет хорошо. Почему вы не обратились в писательские организации или ко мне? Если бы я был поэтом и мой друг поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь.

Пастернак. Писательские организации этим не занимаются с 27-го года, а если б я не хлопотал, вы бы, вероятно, ничего не узнали…

Сталин. Но ведь он же мастер? Мастер?

Пастернак. Да дело не в этом.

Сталин. А в чем же?

Пастернак ответил, что хотел бы встретиться и поговорить.

Сталин. О чем?

Пастернак. О жизни и смерти…»

На этом Сталин бросил трубку (См.: Шенталинский В. Рабы свободы в литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 241. См. также: Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999. С. 171–176).

У Сталина не было времени говорить о жизни и смерти. Это был политический лидер страны, которой угрожал весь мир, ему нужен был хлеб, продукты, чтобы обеспечить армию во время неминуемой войны, ему нужно было обновить вооружение армии, к нему в день приходили десятки авторитетных руководителей с десятками неотложных вопросов, ему нужно было решать сотни, тысячи вопросов куда более важных, чем предлагал ему Пастернак. Он резко осудил тех, кто арестовал Мандельштама, он дал ему возможность писать книгу. И он сохранил творческие условия М. Булгакову, А. Платонову, Н. Эрдману, наконец, О. Мандельштаму. «Сохранить, но изолировать» – это был православный гуманизм для Мандельштама, который в Воронеже писал свои прекрасные стихотворения, которые навечно вошли в историю русской литературы. Сталин поддерживал то, что соответствовало его политике. Он критиковал Булгакова, Шолохова, но видел в них талантливых людей, которые не умещались в схемы целесообразности его практической политики. Он поддержал Шолохова в его борьбе против лживых доносов на его друзей, вот почему Сталин был так жесток в разговоре с Пастернаком, который сделал вид, что плохо знаком с О.Э. Мандельштамом. Но это осудил не только Сталин, но и Надежда Мандельштам: в разговоре Сталина с Пастернаком, в её изложении, есть фраза: «Затем Пастернак прибавил что-то по поводу слова «друг», желая уточнить характер отношений с О. М., которые в понятие дружбы, разумеется, не укладывались. Эта ремарка была очень в стиле Пастернака и никакого отношения к делу не имела. Сталин прервал его вопросом: «Но ведь он же мастер…» (Мандельштам Н. Указ. изд. С. 172).

Н. Мандельштам вспоминает, почему О. Мандельштам написал стихи о Сталине в главе «Гибельный путь»: «Первый импульс можно назвать «не могу молчать»; «Вторая предпосылка для написания этих стихов – сознание собственной обречённости… Я не помню ничего страшнее зимы 33/34 года в новой и единственной в моей жизни квартире… денег нет, есть нечего, а вечером – толпа гостей, из которых половина подослана» (Там же. С. 186).

Первые слушатели стихотворения о Сталине, вспоминает Надежда Мандельштам, приходили в ужас и умоляли О. Мандельштама забыть стихи; некоторые слушатели утверждали, что автор не имел права писать такие стихи, ведь он одобрял революцию? Эренбург просто не признавал

эти стихи, он называл их «стишками», называл их «одноплановыми и лобовыми». Резко возражал против этого стихотворения Пастернак: «Обрушился на меня… с целым градом упрёков… ведь он еврей!» Что здесь еврейского? – спросила Н. Мандельштам, но Пастернак «с ужасом отказался». Нельзя держать людей в ватной коробке, отвечает сегодня Н. Мандельштам, легче жилось тем, кто пытался приспособиться к тяжким временам. Ещё в 1927 году Надежда Мандельштам как-то сказала Пастернаку: «Берегитесь, они усыновят вас». И действительно, новое руководство щедро печатало Пастернака, он готов был на примирение, он искал литературную форму, которая даст ему положение и устойчивость в обществе. «Пастернак хотел дружбы, Мандельштам от неё отказался… Пастернак находился во власти центростремительной, а О. М. – центробежной силы. И литература соответственно обращалась с ними – благоволила сначала к Пастернаку и с первых же шагов уничтожала Мандельштама» – так точно и глубоко Н. Мандельштам определила творческие устремления Мандельштама и Пастернака, назвав их «антиподами».

О. Мандельштаму было тоскливо в Воронеже, он привык двигаться, без движения – ему смерть. Он бывает в Москве, в писательской среде, которая остро обсуждает судьбу О. Мандельштама. Весной 1938 года Литфонд дал ему путёвку в дом отдыха. Перед поездкой на отдых поэт был у генерального секретаря Союза писаталей СССР В. Ставского, который заверил его, что и с изданием сборника стихотворений вопрос будет решён. И тут же, 16 марта 1938 года, отправил письмо наркому внутренних дел Н.И. Ежову с просьбой «решить вопрос об Осипе Мандельштаме». Сопровождает это письмо Н.И. Ежову рецензия П. Павленко о новых стихах О. Мандельштама: «Он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений», критик одобряет только новые стихи о Сталине, которые в корне отличаются от стихотворения 1933 года.

3 мая 1938 года О. Мандельштам был арестован за антисоветскую деятельность. 17 мая на первом же допросе ему предъявлено обвинение, Мандельштам в антисоветской деятельности не признался и все обвинения отверг.

2 августа 1938 года Особое совещание при НКВД приняло решение заключить О. Мандельштама в концлагерь сроком на пять лет за контрреволюционную деятельность. 9 сентября из Бутырской тюрьмы выслан в северо-восточные исправительно-трудовые лагеря во Владивостоке. 12 октября прибыли в концлагерь. В середине декабря 1938 года О. Мандельштам написал Александру Мандельштаму письмо, в котором сообщил: «Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги – не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей» (Шенталинский В. Рабы свободы в литературных архивах КГБ. С. 249).

Осип Эмильевич Мандельштам скончался 27 декабря 1938 года в возрасте 47 лет.

Мандельштам О. Избранное. СПб., 2008.

Мандельштам О. Проза поэта. М., 2008.

Мандельштам Н. Воспоминания. М., 1999.

Михаил Афанасьевич Булгаков

^{(3 мая (15 мая) 1891 – 10 марта 1940)}

«Мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный, очень умный, с ним, даже тяжелобольным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики, и люди литературы знают, что он человек не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не всё видел так, как оно на самом деле, то в этом нет ничего удивительного, хуже было бы, если бы он фальшивил» (Отдел рукописей Российской государственной библиотеки, бывшая Государственная библиотека им. В.И. Ленина. Ф. 562. Затем: Булгаков М.А. Письма. М.: Современник, 1989), – писал Александр Фадеев Е.С. Булгаковой 15 марта 1940 года, через пять дней после смерти Михаила Афанасьевича Булгакова. Если бы эти слова были сказаны при жизни М.А. Булгакова, в 20-х и 30-х годах, может быть, его жизнь сложилась бы по-иному… Но А. Фадеев вынужден был написать это письмо как руководитель Союза писателей (вероятно, не без подсказки Сталина или кого-либо из влиятельных руководителей государства, ведь пять дней он размышлял, чтобы выразить соболезнование «милой Елене Сергеевне»).

Фадеев только недавно познакомился с Булгаковым, видел писателя в тяжёлый период его болезни, именно тогда Булгаков поражал его «своим ясным талантливым умом, глубокой внутренней принципиальностью и подлинной умной человечностью». Фадеев хорошо знал пьесы и сатирические повести Булгакова и не принимал их содержания и их православный и общечеловеческий гуманизм, его неучастие в похоронах может быть понято «как нечто имеющее» политическое значение, как знак имеющегося якобы к нему «политического недоверия».