История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
Рано почувствовал тягу к литературе и не знал, на каком языке ему писать: на русском или французском, были юношеские рассказы и на французском. И. Бабель, воспитанный в духе еврейских традиций, задумал написать цикл еврейских рассказов, в которых бы поведал русским читателям о безвольной еврейской жизни, полной трагизма и высоких нравственных ценностей. Рассказ «Старый Шлойме» был опубликован в Киеве в 1913 году, но мало кто обратил на него внимание. В 1915 году Бабель уехал в Петербург и писал рассказы, безнадёжно отправляя их по различным журналам.
Счастливая случайность привела его в только что открывшийся журнал М. Горького «Летопись». М. Горький вернулся в Россию после длительного изгнания и полицейского надзора, был по-прежнему демократически настроен, с широкой литературной позицией, по-доброму принял начинающего писателя, прочитал его рассказы и опубликовал два рассказа Бабеля: «Элья Исаакович и Маргарита Прокофьевна» и «Мама, Римма и Алла» (Летопись. 1916. № 2). М. Горькому рассказы понравились остротой поставленных проблем, склонностью автора к криминальным ситуациям, эротизму и порнографии. На рассказы Бабеля обратили внимание, хотели даже отдать его под суд, но пришла пора революций, Февральской и Октябрьской, наступили такие сложнейшие и противоречивейшие времена, что было не до рассказов Бабеля. В это бурное время жизнь захватила Бабеля, он полностью поддержал Октябрьскую революцию, пошёл работать в ЧК, где нужны были умные и образованные люди. Здесь он увидел истинное «нутро» революции, с её бесшабашным произволом и мстительностью. В одном из ранних рассказов его герой просит содержательницу непристойного дома разрешить ему «в щелочку» посмотреть обыденную жизнь проституток, он, как и автор рассказа, хочет знать подлинную жизнь, с её противоречиями и изнанкой. Так и здесь, в самом сердце революции, в ЧК, он узнаёт подлинную жизнь и подлинный смысл революции.
В марте 1918 года, по совету М. Горького, Бабель стал корреспондентом газеты «Новая жизнь», его привлекла публикация откровенных и смелых «Несвоевременных мыслей» М. Горького. Но журналистская деятельность Бабеля продолжалась недолго: 6 июля 1918 года газета была закрыта как оппозиционная. С марта по июль 1918 года Бабель опубликовал семнадцать острейших очерков о том, как складывалась новая послереволюционная жизнь в Петрограде. Издавна существует скорая помощь в городе, раньше существовала, было семь автомобилей, на любой крик о помощи они выезжали, а сейчас – нет бензина: «Из многочисленных вызовов – в день удовлетворяются два или три. Больше не успеть, концы большие, лошади тощие… У нас ничего нет – ни скорой, ни помощи. Есть только – трехмиллионный город, недоедающий, бурно сотрясающийся в основах своего бытия. Есть много крови, льющейся на улицах и в домах» («Первая помощь»). Побывал Бабель и на Петроградской скотобойне – тот же беспорядок и неразбериха, десятки лошадей, тощих и понурых, ждут своей горькой участи, «едят свой кал и деревянные столбы изгородей» («О лошадях»). Не менее страшные картины предстают перед читателями в очерке «Недоноски»: у женщины нет молока, чтобы кормить своего ребёнка и четверых уродцев-недоносков, они – не рабочие, а дали бы им продуктов, как извозчикам, было бы молоко и детей бы выкормили. Короткие очерки, но они полны информации о том, что происходит в городе. К примеру, катастрофа с трупами. В «городе замирания и скудости» некоторых хоронят, но это редкость, по три недели лежат в мертвецкой тридцать трупов, каждый день привозят тела расстрелянных и убитых» («Битые»). И «Дворец материнства», и «Эвакуированные», и «Заведеньице», все очерки, опубликованные в газете «Новая жизнь», – это яркие и страстные обличения в период «социальной революции», обличения разрухи и беспорядка, чудовищных расстрелов и полной беспомощности городских властей.
Несовместимы были эти адреса: ЧК и «Новая жизнь», но эта несовместимость и привлекала писателя, стремившегося понять реальные процессы революции. Новые впечатления и новые противоречия вошли в его жизнь, и его снова потянуло к рассказам, в которых бы он откликнулся на социальный разлом обыденной жизни. В очерке «Святейший патриарх» Бабель описывает, как присутствовал на приёме патриарха Тихона, когда делегация приходских священников высказывалась о ревоюционных переменах в России, а Бабель записывал их высказывания: «Социализм есть религия свиньи, приверженной земле»; «Тёмные люди рыщут по городам и сёлам, дымятся пожарища, льётся кровь убиенных за веру. Нам сказывают – социализм. Мы ответим: грабёж, разорение земли русской, вызов святой непреходящей церкви»; «Тёмные люди возвысили лозунги братства и равенства. Они украли эти лозунги у христианства и злобно извратили до последнего постыдного предела» (Бабель И. Конармия. Рассказы. Дневники. Публицистика. М., 1990. С. 208–245).
Но пассивная жизнь, вдали от реальных противоречий, не устраивала молодого Бабеля, и в июне 1920 года он записался добровольцем в Первую конную армию, в которой он увидел много сложного, естественного и противоестественного, смелого и трусливого, благородного и лживого, противоречивого, трагического и смешного. По ходу военных событий он вёл дневник, в котором были подробности и записи мимоходом, в 1920 году принимал участие в работе газеты «Красный кавалерист», печатал короткие информации. В предисловии к «Конармейскому дневнику 1920 года» С.Н. Поварцов рассказал о том, что записи Бабеля во время Польской кампании сохранили киевские друзья М.Я. Овруцкая и Б.Е. и Т.О. Стах. «Человек в нечеловеческих условиях – вот центральная тема бабелевского военного дневника. Можно иронизировать над гуманизмом автора, по привычке называя его «абстрактным», можно даже обвинять Бабеля в пацифизме, но эти стрелы летят мимо цели, потому что высшей ценностью для художника, как точно заметил критик А. Воронский, остается Человек «с большой буквы». Антимилитаристский пафос дневника делает его вечно современным… Бабель разделял с красноармейцами все тяготы боевого похода в знаменитом Житомирском прорыве, в Ровенско-Дубенской операции, в боях за Броды и Львов», – писал С.Н. Поварцов.
Бабель увидел совсем иной, незнакомый ему мир, простых казаков, простых конников, которые живут по своим привычкам и законам, говорят то, что думают, бывает, что они просты и естественны, а это не умещается в нравственных понятиях молодого еврейского писателя, привыкшего жить совсем в иных обстоятельствах и по другим привычкам и законам. Бабель жил и действовал под именем и фамилией Кирилл Васильевич Лютов, писал статьи, вёл дневник военных действий, а главное – наблюдал и делал первые наброски будущих рассказов, всё время чувствуя, что среди бойцов и командиров Первой конной армии он – чужой. В 1922 году Бабель вернулся к творческой жизни, последовала первая публикация рассказов «Конармии» – в журнале «Леф» появились рассказы «Письмо», «Смерть Долгушева», «Соль», «Дьяков» (Леф. 1923. № 4). Одновременно с этим Бабель начал публикацию и цикла «Одесских рассказов», напечатаны рассказы «Король» и «Как это делалось в Одессе» (Леф. 1924. № 1/5)
Затем рассказы «Конармии» были помещены в журнале «Красная новь» и вышли отдельным изданием в 1926 году.
О «Конармии» много писали критики разных взглядов, одни ругали, другие хвалили. Командующий в годы Гражданской войны Первой конной армией Будённый резко отозвался о рассказах «Конармии», обвиняя автора в неправдивости и искажении реальной действительности. В докладе рабкорам «Правды» Александр Воронский, перечисляя элементы художественного творчества, обратил внимание на два условия для истинного художника: «во-первых, большую жадность к действительности, а во-вторых, собственный взгляд на нее». И вспомнил в связи с этим И. Бабеля: «Он настоящий художник, можно с ним не соглашаться, можно его ругать (как ругал тов. Будённый, который думает, что Бабель написал в «Конармии» клевету на армию Будённого). Но когда вы читаете «Конармию» Бабеля, вы видите, что человек не только изображает батальные картины, но что у него есть свой взгляд на конармию. Этот взгляд сводится к тому, что конармия в тот момент, который он описывает, слагалась из двух моментов: это была красная партизанщина плюс отвлечённое искание справедливости трудовым крестьянином. Можно спорить, – утверждать, что это неверно, что это не партизанщина, что люди, которые хотят какой-то отвлечённой справедливости, не типичны для конармии и т. д. У другого писателя, может быть, на этот счёт будет другой взгляд. Но у Бабеля есть, во всяком случае, свой особенный, своеобразный упор, своя печка, от которой писатель танцует» (Воронский А. Мистер Бритлинг пьёт чашу до дна. М., 1927. С. 211). А. Воронский отметил, что Бабель – импрессионист, он подчёркивает одну-две черты, а остальное оставляет в тени. В. Полянский в статье «Бабель» в журнале «На литературном посту» тоже обращает внимание на то, что Бабель – импрессионист, так к нему и надо относиться. Но, конечно, эти «клички» – импрессионист, акмеист, символист – ничего не определяли, Бабель был реалистом, он описывал лишь то, что видел собственными глазами, и правдиво передавал свои мысли, чувства, переживания, особенно удачны у Бабеля образы одесских евреев.
Продолжая работать над «Одесскими рассказами», Бабель в 1928 году написал пьесу «Закат», в основе которой были «Одесские рассказы», пытался поставить её Мейерхольд, но не удалось; наступила глухая пора, власть чуть ли не во всех журналах и издательствах взяли рапповцы во главе с Авербахом и Фадеевым, запретили все пьесы М. Булгакова, в полный голос заговорили о классовой борьбе с врагами рабочего класса, коллективизация крестьянского хозяйства лишь усилила пафос этой борьбы.
Многие писатели оказались в большом затруднении: о чём же писать? Любопытна запись в личном дневнике В. Полонского, главного редактора журнала «Новый мир»: «Бабель работал не только в Конной, – он работал в Чека. Его жадность крови, к смерти, к убийствам, ко всему страшному, почти садистическая страсть к страданиям ограничили его материал. Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокости революции. Слёзы и кровь – вот его материал. Он не может работать на обычном материале, ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный. Ведь вся «Конармия» такова. А всё, что у него есть теперь, – это, вероятно, про Чека. Он и в Конармию пошёл, чтобы собрать этот материал. А публиковать боится. Репутация у него попутническая».
В «Одесских рассказах» есть рассказ «История моей голубятни», посвящённый М. Горькому, в котором раскрываются серьёзные проблемы совместного жития в Одессе русских и евреев. Отец рассказчика учил своего сына всем наукам, в том числе и древнееврейскому языку. Обещал сыну, если он получит пятёрки и поступит в первый класс Николаевской гимназии, то он купит ему голубей и построит голубятню. По процентной норме можно было принять из сорока учеников только двух евреев. Экзамены мальчик сдал блестяще. Но Харитон Эфрусси дал взятку в пятьсот рублей, и приняли его маленького Эфрусси. На следующий год рассказчик сдавал экзамены сразу в первый класс, сдал блестяще. Принимавший экзамены не сдержался: «Какая нация, – прошептал старик, – жидки ваши, в них дьявол сидит» (Бабель И. Конармия. М., 1990. С. 312). Отец устроил по этому случаю бал, куда пригласил родственников и товарищей своих – «торговцев зерном, маклеров по продаже имений и вояжеров» – старик Либерман произнёс на древнееврейском языке тост в честь рассказчика: «Старик поздравил родителей в этом тосте и сказал, что я победил на экзамене всех врагов своих, я победил русских мальчиков с толстыми щеками и сыновей грубых наших богачей. Так в древние времена Давид, царь иудейский, победил Голиафа, и подобно тому как я восторжествовал над Голиафом, так и народ наш силой ума своего победит врагов, окруживших нас и ждущих нашей крови… даже мать пригубила вина, хоть она и не любила водки и не понимала, как можно её любить; всех русских она считала поэтому сумасшедшими и не понимала, как живут женщины с русскими мужьями» (Там же. С. 315. Курсив мой. – В. П.). Отчётливо сказано о победе еврея над русскими.
20 октября 1905 года в городе Николаеве Херсонской области произошёл еврейский погром. Рассказчик купил голубей, подбежал к безногому Макаренко, который тут же взял торбочку с голубями, вытащил голубку и ударил нашего повествователя по щеке. «Семя ихнее разорить надо, – сказала тогда Катюша и разогнулась над чепцами, – семя ихнее я не могу навидеть и мужчин их вонючих…
Я лежал на земле, и внутренности раздавленной птицы стекали с моего виска… Мир этот был мал и ужасен» (Там же. С. 319). Убитый во время погрома дед Шойл лежал с двумя судаками на теле: «Один в прореху штанов, другой в рот, и хоть дед был мертв, но один судак жил ещё и содрогался» (Там же. С. 320).