История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции
Шрифт:
И в «Конармии» много новелл, в которых показана эта ненависть к русскому человеку на коне. Уже в новелле «Мой первый гусь» есть натуралистические детали, которые раскрывают эту ненависть. Кирилл Васильевич Лютов, от имени которого ведётся повествование, крайне удивился тому, как недружелюбно встретили «паршивенького «очкарика» боевые конармейцы. Лютов, чтобы завоевать доверие тех, к кому его направили и кто постыдно его встретил, выбросив его сундук с рукописями, поймал на дворе гуся и жестоко с ним расправился: «Я догнал его и пригнул к земле, гусиная голова треснула под моим сапогом, треснула и потекла. Белая шея была разостлана в навозе, и крылья заходили над убитой птицей» (Там же. С. 28). Лютов яростно матерился, груб был с хозяйкой, не обращал внимания на оскорбивших его казаков. Тогда один из казаков сказал, не глядя на Лютова: «Парень нам подходящий». А другой, старший казак, назвал Лютова «братишкой», дал ему ложку и предложил с ними снедать,
– Если кто интересуется, – сказал он, – нехай приберет. Это свободно…» (Там же. С. 57–58).
И вот таких ужасов и кошмаров полны рассказы «Конармии». Война была жестокой, непримиримой, люди разные участвовали в этой гражданской битве, были и такие, как Кудря, но участники этой битвы не переставали быть людьми. Села в поезд с красными бойцами женщина с ребёнком, а вместо ребёнка она завернула в пелёнки «добрый пудовик соли». Нужда её заставила обмануть бойцов. Её не только выбросили из поезда, но и «ударили её из винта»: «я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики» («Соль»). Этот рассказ-письмо редактору– написан от имени «солдата революции» Никиты Балмашева, который предлагает новое понимание гуманизма, революционного, пролетарского, как и пулеметчик Кудря.
Бабель почти одновременно писал свои новеллы и для «Конармии», и для «Одесских рассказов». В первом случае он бесстрастно писал о русских персонажах, во втором случае он с удовольствием писал о еврейских налётчиках во главе с Королем Бенцианом Криком, чутким, справедливым, гуманным.
Весной 1930 года, во время коллективизации, И. Бабель написал рассказ «Колывушка», от которого веет трагизмом первых дней бурных перемен в крестьянской жизни. Во двор Ивана Колывушки вошли четверо – уполномоченный РИКа Ивашко, голова сельрады Евдоким Назаренко, председатель только что созданного колхоза Житняк и Адриан Моринец. Обошли сараи и вошли в хату. Проверили документы, уполномоченный убедился в том, что в «этом господарстве», по словам Евдокима Назаренко, всё уплачено вовремя. Но решение четвёрки уже принято: дом отобрать «под реманент», семью на выселку. Не долго думал Иван Колывушка: во дворе стояла запряжённая лошадь с пшеницей, он взял топор и ударил лошади в лоб, потом увидел, как жеребёнок внутри живота лошади дважды перевернулся, но Иван добил свою животину; выкатил веялку и разбил её. И тут вышла жена и позвала его мать: «Он все погубляет». Вышла мать, отобрала топор у сына, напомнила ему трагическую судьбу его отца и братьев. Во двор сбежались соседи, а Иван им в ответ: «Я человек… я есть человек, селянин» (Там же. С. 453). За ночь Колывушка стал седым, тоскливо он говорит односельчанам: «Куда вы гоните меня, мир… Я рождённый среди вас, мир». Но горбун Житняк, председатель колхоза, решил по-своему: «Тебя убить надо». И кинулся в дом за дробовиком. Колывушка ушёл из родного села: «С тех пор никто не видел его в Великой Старице» (Там же. С. 456).
Рассказ написан весной 1930 года, правдивый и явно антиколхозный, Бабель полностью одобряет действия Ивана Колывушки, бегство его жены и дочерей из родной деревни, сожалеет об убийстве лошади.
Мир, односельчане не помогли ему, лишь могучий Адриян Моринец заступился за Ивана: «Нехай робит… Чью долю он заест?..» – «Мою, – сказал Житняк и засмеялся. Шаркая ногами, он подошёл к Колывушке и подмигнул ему. – Цию ночку я с бабой переспал, – сказал горбун, – как вставать – баба оладий напекла, мы, как кабаны, нашамались с нею, аж газ пущали…»
Это один из первых рассказов о колхозной жизни, возглавляет здесь колхоз горбун Житняк, урод не только внешне, но и внутренне, он представляет собой самое низкое существо в нравственном и моральном отношении. «Я хотел написать книгу о коллективизации, но весь этот грандиозный процесс оказался растерзанным в моём сознании на мелкие несвязные куски», – признался Бабель во время следствия в НКВД.
Но после этого Бабель замолчал, ни одного серьёзного произведения он так и не опубликовал. Лишь в августе 1934 года он выступил на Первом съезде писателей СССР с программной речью, в которой полностью поддержал политику партии и правительства:
«Стиль большевистской эпохи – в мужестве, в сдержанности, он полон огня, страсти, силы, веселья.
На чём можно учиться? Говоря о слове, я хочу сказать о человеке, который со словом профессионально не соприкасается: посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, какой полны мускулатуры. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам
На съезде выступили идейно близкие Бабелю писатели: В. Шкловский согласился с М. Горьким и заявил, что все они, советские писатели, пролетарские гуманисты; И. Эренбург объяснил коллегам, почему Бабель, Олеша, Пастернак за последнее время ничего не дали читателям, но они не лодыри и не опустошённые, это их свойство как художников; Ю. Олеша признался, что шесть лет тому назад он написал роман «Зависть», критики назвали главного героя романа Николая Кавалерова пошляком и ничтожеством, а ведь в Кавалерова он вложил много собственных переживаний и чувств, это потрясло писателя, поэтому он так осторожен с выбором тем; Б. Пастернак выступил с одобрением того, что все двенадцать дней работы съезда «объединяло нас ошеломляющее счастье того факта, что этот высокий поэтический язык сам собою рождается в беседе с нашей современностью, современностью людей, сорвавшихся с якорей собственности и свободно реющих, плавающих и носящихся в пространстве биографически мыслимого» (Там же. С. 549).
16 мая 1939 года по приказу наркома внутренних дел Лаврентия Берии И.Э. Бабеля арестовали в городке писателей Переделкино. Вместе с ним арестовали девять папок документов, рукописи, письма, записные книжки. Начались допросы. Историк Виталий Шенталинский в наши дни добился разрешения у компетентных органов проникнуть в стены архива КГБ и написал замечательную книгу «Рабы свободы в литературных архивах КГБ» (М., 1995), в которой есть глава о Бабеле, где автор подробно рассказывает, ссылаясь на архивные документы, о ведении дела, о допросах, в ходе которых Бабель приводит много подробностей о своей жизни, о творческих замыслах, о жене, любовницах, о знакомствах. Здесь есть не только протокол допросов, но и записки самого Бабеля о собственной судьбе. Допрашивали Бабеля следователи Шварцман, Родос, Райзман и Кулешов. Бабель признался в своём творческом бесплодии, но отвергает обвинение его в изменнической антисоветской деятельности. В ходе допросов Бабель высоко оценил литературную деятельность А. Воронского и как редактора журнала «Красная новь», и как литературного критика, утверждавшего, по словам Бабеля, что «писатель должен творить свободно, по интуиции, возможно ярче отражая в книгах ни в чем не ограниченную свою индивидуальность…». Бабель резко оценил свои книги: «Конармия» явилась для меня лишь поводом для выражения волновавших меня жутких настроений, ничего общего с происходящим в Советском Союзе не имеющих. Отсюда подчеркнутое описание всей жестокости и несообразности Гражданской войны, искусственное введение эротического элемента, изображение только крикливых и резких эпизодов и полное забвение роли партии в деле сколачивания из казачества, тогда ещё недостаточно проникнутого пролетарским сознанием, регулярной, внушительной единицы Красной армии, какой являлась в действительности Первая конная.
Что касается моих «Одесских рассказов», то они, безусловно, явились отзвуком того же желания отойти от советской действительности, противопоставить трудовым строительным будням полумифический, красочный мир одесских бандитов, романтическое изображение которых невольно звало советскую молодежь к подражанию…» (Шенталинский В. Рабы свободы в литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 36). Это необходимо знать, оценивая творческий портрет И.Э. Бабеля.
Некоторые признания И. Бабеля, например, в том, что он был завербован на шпионскую работу в пользу Франции, следует рассматривать как фальшивку или признание под давлением, но заслуживает доверия признание, что он познакомился с Евгенией Гладун, машинисткой в торгпредстве СССР в Германии, на вечеринке у Ионова, в тот же вечер она стала его любовницей. Переехав в Москву, своим пылким темпераментом и доступностью она покоряет многих известных деятелей. Так Евгения Фигинберг – Хаютина – Гладун стала женой Ежова, у которого на литературных вечеринках бывал и И. Бабель.
На допросах И. Бабель рассказывал о своих друзьях, о некоторых из них под давлением следствия говорил как о критиках советского режима, но в конце следствия написал несколько писем верховному прокурору СССР с просьбой вызвать его на допрос, в частности, в письме 21 ноября 1939 года он писал: «В показаниях моих содержатся неправильные и вымышленные утверждения, приписывающие антисоветскую деятельность лицам честно и самоотверженно работающим для блага СССР. Мысли о том, что слова мои не только не помогают следствию, но могут принести моей родине прямой вред, доставляют мне невыразимые страдания: я считаю первым своим долгом снять со своей совести ужасное это пятно».