История жизни, история души. Том 2
Шрифт:
1 Ассоциация с переводной балладой В.А. Жуковского «Кубок».
2 В записи М. Цветаевой «О любви. Из дневника. 1917» приведены ее беседы с П.Г. Антокольским (IV, 482-484).
3 В опубликованном варианте очерка М. Цветаевой «Октябрь в вагоне» нет упоминания о П.Г. Антокольском. О том, как ею были услышаны стихи Антокольского о Свободе («И вот она, о ком мечтали деды...»), Цветаева рассказывает в «Повести о Сонечке» (см. также письмо тому же адресату от 30 мая 1966 г.).
4 В «Страницы воспоминаний» А.С. включила свою запись 1919 г. «“Кот в сапогах” Антокольского в Третьей студии Вахтангова» (см. Т. Ill наст. изд.).
5 В.И. Цветаева.
В.Н. Орлову
6 июня 1966
Милый Владимир Николаевич!
Примите мои
В статье «Павлика» моего детства не всё (фактическое) точно, многое смещено и т. д., но в ней столько искреннего, истинного и неугасимо молодого чувства, что это - бесконечно трогательно по существу и бесконечно романтично по форме. Он хочет писать предисловие к высаженному из плана гослитовскому 2-х-томнику, и пусть; но я, конечно, жалею, что отказались от этой статьи Вы. Павлик навсегда юн, восторжен и возвышен; это прекрасно вообще и небезопасно в частности; не говорю о какой-то реальной «опасности», а лишь о том, что отсутствие равновесия во вступительной статье отчасти лишает и руля и ветрил драгоценный корабль; Вы - идеальнейший лоцман трудных книг; а Павлик — всегдашний и навсегдаш-ний юнга, под синевой не угадывающий рифов; ну - что Бог даст.
Жаль, что Вам, наитальянившемуся, осточертела Эстония; всё же там тихо, а ведь ничто в наши дни так не восстанавливает сил, как тишина; исчезающее из обихода понятие и состояние. И Таруса теперь шумна, галдит на все чужие голоса, и я могу работать лишь рано утром и поздно вечером, в результате чего не высыпаюсь и болит голова.
Однако ныть не буду: всё хорошо, всё слава Богу, а что до головы, то каждый носит на плечах именно ту, что заслужил, и пенять тут не на что и не на кого.
Очень стараюсь переводить свою предпенсионную испанскую пьесу, получается пока что жуткое не ахти, никак не вползу в трудовую воловью колею; много ещё всяких дел и - быт, будь он, наконец, ладен!
Всего, всего Вам самого доброго, самый сердечный привет Елене Владимировне — когда она вернётся из своих, всегда в это время пыльных, странствий? Когда и где — отдых в нынешнем году? Пишите иногда хотя бы!
ВашаАЭ
Е.Я. Эфрон
12 июня 1966
Лиленька моя дорогая, надеюсь, что это письмо застанет Вас уже дома; пожалуй, я сама так же томилась вашей неволей1, особенно в последнее время, как и вы обе. <...>
Тут у меня форменная свистопляска, гости не переводятся, из-за чего не переводится и Тирсо де Молина... <...> Я не считаю дружественных набегов дачных соседей и визитов праздношатающихся туристов, к<отор>ые все вдруг возлюбили Цветаеву не прочтя ни строки... Я дико устаю от всего этого мельтешенья, болит голова, и, конечно, тормозится злосчастный перевод... впрочем, когда они у меня не тормозятся? Боюсь, что всё лето так и пройдёт — в околоцветаевском ажиотаже, именно ажиотаже; причём людей праздных, отдыхающих и зачастую слишком говорливых... — Несколько дней вдруг было совсем по-позднеосеннему холодных, ветреных, с низкими и мерзкими — не по сезону — почти снежными тучами, сегодня, по случаю «дня выборов» распогодилось. Ходили втроём (Ада, Аня и я) выбирать от Калужской обл. почему-то Юрия Гагарина (написала — и догадалась почему: Калуга — родина Циолковского) и ещё председателя одного из колхозов Козельского района (есть и такой!). Председатель этот уже успел у нас прославиться: должен был выступать перед избирателями, собравшимися со всего района, чтобы, так сказать, познакомиться; но по дороге наклюкался так, что его не только ввести, но и внести в зал оказалось невозможным. Встреча не состоялась; товарищ же был избран единогласно; почему бы нет? явно — свой в доску. Исполнив свой гражданский долг, мы с Аней устроили себе праздничную пробежку по опушкам, набрали немного грибов (лисичек и даже белых) и десятка два ягодок начинающей краснеть земляники; и голове моей сразу стало легче, «чего и Вам желаю». Наверное, Вы не скоро соберётесь с силами и со временем, чтобы написать мне полтора (хотя бы!) слова, и я буду гадать на бобах и надеяться на лучшее, м. б. Зинуша, когда выберется, найдёт минутку и напишет мне открытку;
Ваша Аля
1 Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич лежали в начале лета 1966 г. в больнице.
П.Г. Антокольскому
21 июня 1966
Дорогой мой Павлик! (— а много ли нас осталось, с полувековым правом давности зовущих Вас Павликом?) — спасибо за книжечку1 (они, как и дети, хороши только толстые, а эта чересчур худа: и почему нет дат под стихами?). Тут у меня есть подопечная девочка, Таня, почтальон: уроженка одной из здешних деревень, кончила тарусских 10 кл<ассов>, никак не может попасть в институт (нет связей и всегда не дотягивает полбалла!) — умница, талантливая, самородок; по-настоящему любит и понимает стихи. Ваши уже читала (сама) и говорит мне: «А стихи Антокольского знаете? Они совершенно удивительные: одновременно и молодые и мудрые\» Абсолютно права девчонка. Самодельная обложка черна, как вечность, поэтому я на неё наклеила звезду. Глаза у Вас на портрете тревожные, а знаете ли, что они у Вас всегда были такие, не просто глядящие, вглядывающиеся, а прислушивающиеся? Я помню.
Спасибо за письмо, за быстрый и глубокий отклик; и мама всегда так отзывалась, только окликнут, быстро и глубоко отзывалась не эхом, а нутром, заранее родством к окликающему: раз позвал, значит - нужна. Это был и внутренний (как у Вас) - дар; это была (как у Вас) и принадлежность к тому поколению: отзывчивому и действенному.
Насчёт 1917-18 годов: думаю, вы оба правы; стихи Ваши мама услышала в окт<ябре> 1917, а познакомиться Вы могли в нач<але> 1918 — это ведь очень близко по времени, каких-нб. два-три месяца. Осенью 1917 мама была в Крыму, до всяких событий; отсюда и «Октябрь в вагоне» - когда возвращалась в Москву. Я в самый «переворот» - так ведь это тогда называлось, помните? сидела в Борисоглебском с тётками2; близко бухало и грохало; шальной пулей разбило стекло в детской; утром в затишье вышли было из дому, но кинулись обратно: в переулке лежали убитые. Папа участвовал в боях за Москву - за Юнкерское училище, за Кремль; прибегал домой посмотреть -целы ли мы? один раз прибежал с огромным ключом от кремлевских ворот. Над воротами этими тогда была икона Георгия Победоносца... Мама была сдержанна, собранна, сжата, без паники. Как всегда, когда было трудно. А с тех пор было трудно - всегда.
Вы знаете, что мне показалось чуть смещённым в Вашем образе мамы? Она кажется как-то грубее и больше ростом, как-то объёмистее, чем была на самом деле; у Вас: статная, широкоплечая... широкими мужскими шагами...3
А она была небольшого роста (чуть выше Аси), очень тонкая, казалась подростком-девочкой мальчишеского склада; тут бы, пожалуй, не статная подошло бы больше, а стройная: «статность» как бы подразумевает русскую могучую стать, к<отор>ой не было. И шаги были не мужские (подразумевающие некую тяжесть поступи, опять же рост, и стать, и вес, к<отор>ых не было) — а стремительные лёгкие мальчишечьи. В ней была грация, ласковость, лукавство — помните? Ну конечно же — помните. Лёгкая она была.
Платье наипростейшего покроя, напоминающее подрясник. Да, конечно, по тем временам, когда все вещи и все покрои куда-то девались, исчезли, у всех — кроме М-me Луначарской! Но вообше-то «подрясники» маме не были свойственны; при её пренебрежении к моде вообще, она не была лишена и женского, и романтического пристрастия к одежде, к той, которая ей шла. Всю жизнь подтянутая, аккуратная (совершенно лишённая Асиной расхристанности) — она носила платьица типа «бауэрнклайт»4, являвшие тонкость талии и стройность фигуры; как Беттина фон Арним!5 А та одежда — из портьер, одеял и прочего — была бесформенной — кто умел шить? (Это у меня des propos еп Гай85 по поводу, вообще...)