История жизни, история души. Том 2

Эфрон Ариадна

¹ «История одного посвящения» (IV, 158).

² По всей видимости, П.Г. Антокольский в письме к А.С. рассказал о словах ее матери, которые он впоследствии привел в своей кн. «Путевой журнал писателя» (М., 1976): «Мне вспоминается, как где-то между 1917 и 1918 годами

Марина Ивановна на вопрос, что она любит больше всего, без колебания отвечала: “Солнце. Военную духовую музыку. Собак”» (С. 192).

³ У В.К. Тредиаковского в статье «Мнение о начале поэзии и стихов вообще» (Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. СПб., 1849. С. 182-183) о поэте и поэтическом вымысле: «От сего, что Пиит есть творитель, вымыслитель и подражатель, не заключается, чтоб он был Лживец. Ложь есть слово против разума и совести, то есть, когда или разум прямо не

знает, так ли есть то, что язык говорит, или когда совесть точно извесна, что то не так, как уста блядословят. Но Пиитическое вымышление бывает по разуму, то есть, как вещь могла быть, или долженствовала». Это высказывание Тредиаковского Цветаева не точно приводит эпиграфом к книге «После России» и обращается к нему в статье «Поэт-альпинист» (1934) и в эссе «Пушкин и Пугачев» (1937).

⁴ Эту мысль М. Цветаева постоянно варьировала. Так, в статье «Эпос и лирика современной России» (1932) она пишет: «...поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях - одна, одно, в каждом - вся, так же, как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц, проходящих через ее, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, тем или иным дном» (V, 375). Мысль о единстве поэзии постоянно присутствовала в переписке Рильке, Пастернака и Цветаевой и сконцентрирована в четверостишии, написанном Рильке на форзаце экземпляра «Дуинез-ских элегий», подаренного им Цветаевой: «Касаемся друг друга. Чем? Крыла-ми. / Издалека своё ведем родство. / Поэт - один. И тот, кто нёс его, / Встречается с несущим временами» (Райнер Мария Рильке, Б. Пастернак, М. Цветаева. Письма 1926 года. М., 1990. С. 29).

⁵ Очерк М. Цветаевой 1933 г.

В. Н. Орлову

18 августа 1966

Милый Владимир Николаевич, вот только когда собралась Вам ответить на милое Ваше письмо; да полно, «собралась» ли? Просто, как всегда, несколько слов наспех перед сном, притом самым «неуважительным» почерком! Мама говорила всегда, что «неразборчивый» почерк — неуважение к адресату, и не признавала никаких, кроме разве что боли в руке, отговорок. И сама писала чётко...

Вчера скончалась Валерия Ивановна Цветаева, последний (насколько мне известно!) отпрыск Иловайских; последняя глава «Дома у Старого Пимена»¹. Удивительно! Потрясающе! Какая-то заколдованная — или колдовская? — семья! Всё у меня стоит перед глазами семейный Валериин альбом, где она в институтской пелеринке, само очарование: окаймлённые тёмными румынскими веками светлейшие глаза, горделивый и изящный (орлиный) носик, ангельский ротик; красавица, богатая невеста, распродворянка, всё впереди!

Вышла замуж по тем временам немолодой (за тридцать) - за любимого ученика моего дедаИ.В. Цв<етаева> — человека трудоспособного и трудолюбивого, порядочного, звёзд с неба не хватавшего Сергея Иасоновича Шевлягина, тоже священнического рода, как и дед. Женясь на красивой, но с диким, чертовским характером, Валерии, Сергей Иасонович в основном «бракосочетался» с её отцом — «сделал карьеру», надеялся унаследовать дедовы должности - но не тут-то было! Дед умер в 1913 г., не успев поставить зятя как следует на ноги; великая же октябрьская социалистическая отняла всё на свете, кроме трудной супруги. С<ергей> И<асонович> кротко и мужественно нес этот крест вплоть до прошлого года, когда, поскользнувшись на тарусской гололедице, упал и ушиб голову, отчего и скончался через месяц-полтора, восьмидесяти с лишним лет от роду². Оставшись одна, Валерия поняла, что не умеет отличить советских денег от царских, поняла, что всё на свете делал для неё и за неё неприметный и долготерпеливый муж, и впервые в жизни растерялась под напором быта, к которому так и не успела приспособиться. Ндравная, недобрая, столь же тёмнодушная, сколь и светло-глазая, несказанно-ведь-минской наружности и всем этим привлекательная старуха стала угасать — угасать по-своему, на свой иловайский «жестоковыйный» лад, рассорившись

со всеми, всех невзлюбя, а многих и возненавидя, угасать, того не зная и не сознавая, не признавая болезней и смерти, считая, что не про неё они писаны; путаясь мыслями и теряя рассудок, она всё уходила и уходила туда, к Старому Пимену, к несогбенному деду, одна, одна, одна; прислуживал ей старый хитрый сторож - умывал, одевал в рваные хламидки, кормил картошкой и жёлтыми огурцами; вчера он прибежал ко мне, говорит: «как заснула вчерась, так и не проснулась, всё хрипит чегой-то, верно, кончается...» Вызвали «скорую помощь» — поздно.

Маму она - ненавидела; со мной же рассорилась после нескольких месяцев знакомства, да так люто, что, будучи ещё в уме и в памяти, запретила прийти на её похороны, когда она умрёт! Придётся мне не хоронить и этого члена моей (?) семьи. Хотела она лечь в цветаевской ограде Ваганьковского кладбища; но её душеприказчица и, кажется, наследница — жена её брата Андрея рассудила иначе: хлопотно, дорого; пусть спит в Тарусе... <...>

Всего, всего вам самого доброго и радостного! И простите за «похоронную» цидулю.

Ваша АЭ

' В.И. Цветаева была внучкой историка Д.И. Иловайского, которому принадлежал дом в Старопименовском переулке. Семье Иловайских М. Цветаева посвятила очерк «Дом у Старого Пимена».

² В.И. Цветаева и С.И. Шевлягин прожили вместе около пятидесяти лет. Об этом пишет Валерия Ивановна в третьей части своих «Записок» (см.: ГМИИ.

Ф. 6. On. 6. Л. 165). О браке В.И. Цветаевой и С.И. Шевлягина см. также письмо М.И. Цветаевой к В.Н. Буниной от 19.VIII.1933 г. (VII, 224).

И.И. Емельяновой

2 сентября 1966

Милый мой Аришик, каждый раз, когда вижу твой почерк на конверте (ещё не вскрытом) — что не часто бывает! — столько сразу всколыхивается, вспоминается, поднимается из запечатлённых и не будничных, не на каждый день — глубин! И в первую очередь - всегда! — Борис Леонидович; я-то знаю, что именно ты - дитя его души, больше знаю, чем знал он сам и чем знаешь ты. Из всех, его окружавших (впрочем, ты — не «окружение», ты - частица его сердцевины!), для меня осталась, пребыла, ты одна; «всё прочее — словесность», как сказано у мамы. Дивное дело: ушёл он, и как индейский вождь, или индийский гость — увёл с собой на тот свет (условный) толпу жён, рабов, виночерпиев и бог знает ещё кого, ещё кого; право же - увёл; с его уходом именно они превратились в тени, исказились, сместились, растворились, и время уже насыпало над ними свой курган. И только ты осталась тайным Борисовым ростком, той свечой, что горела на окне, свеча горела. И горит в чёрном окне маленькое сердечко света. — Не смейся над этим «лирическим» вступлением, милый мой пересмешник! Ты ведь умеешь и писать, и читать между строк...

А нынче в твоём конверте роскошный, пристальный и пасмурный Бобка!¹ Как он вырос и какую шевелюру отрастил! И похож не только на папу с мамой, но ещё и на Наполеона. В чём немалую роль сыграл знаменитый «шумел-горел пожар московский, стоял он в сером сюртуке»⁸⁹.

Итак, евонная бабка получает наследство⁹⁰, а евонный папка⁹¹ размышляет над маршрутом Потьма - Москва - Лондон!⁹² Это очень хорошо, когда подумаешь, что ещё недавно были возможны маршруты только в обратном порядке; причём не обязательно из Лондона. В общем, дай Бог, чтобы вс1 было хорошо, чего и себе желаю.

Пока что ничем похвастаться не могу. Лето было из ряда вон нелепое и утомительное; я не увидела, как оно прошло — такое солнечное и великолепное! Сидела, как пришитая, над переводом «предпенсионной» пьесы Тирсо де Молина, спешила, тупела и, по-моему, перевела отвратительно. Главное — спешила к жёсткому-прежёсткому, последнему-препоследнему сроку, а когда закончила и отослала -получила премилую записочку от редактрисы: мол, можно не спешить, по разным там причинам срок сдачи сборника откладывается до октября; о чём им-то было известно ещё в июне...