История жизни, история души. Том 2

Эфрон Ариадна

14 июля 1966

Павлик мой дорогой, Ваша книга о поэтах пришла ко мне в день Вашего юбилея, и я его встретила и провела вместе с Вами и вместе с ними, Поэтами, многообъемлюще и высоко. Прекрасная книга, Павлик! и несмотря на то, что там не сказано именно о маме («именно» в смысле имени, т. е. не упоминается имя),– там столько и о ней и столько как бы ею написано — её сильной рукой с серебряным перстнем — сильной и верной рукой, что, право же, нынче Ваш юбилей был для меня воистину Днем Поэзии (не путать с одноименным утлым альманахом!).

Представляю себе, как Вас запоздравляли, как были avalanches⁸⁶

поздравлений и поздравителей, и как Вы вначале были рады и тронуты, а потом устали неимоверно и глотали «сердечное», и как только теперь очухиваетесь от внезапно сфокусированного сознания, что у Вас столько друзей и — столько Учеников! Друзей? Как ни странно, друзья - величина изменчивая; пожалуй, именно слово «друг» (и понятие) - не терпит множественного числа, разве что славянского други («за други своя!»¹), а вот Ученики — неизменны, пусть даже и изменчивы. У Вас много учеников, Павлик, и Вы — счастливый человек; вдвойне счастливый ещё и потому, что сами никогда не стали и не станете «учителем», т. е. некоей закостенелостью; потому что Вы сами — как всякий истинный поэт — только Ученик, вечный Ученик — поэзии, жизни, мира, вечный искатель и «находитель», всегда во внутреннем движении поиска и мысли, вечный путешественник, исследователь и труженик - всегда ввысь и вперед!

Какие чудесные стоят дни! Какая чудесная взбалмошная погода, вся из гроз и просветов! Милая, милая «ветреная Геба», кормящая Зевесова орла наших детств и юностей, как ты хороша, бесчинствуя в нашем российском небе, о, Гречанка! И как всё растёт и цветёт, пригубив от твоего громокипящего кубка!² И - ай-ай, как скучно и нудно сидеть и сидеть и корпеть и корпеть над переводом стихотворной пьесы по подстрочнику, ради проблематических пенсионных барышей (уже работаю «на пенсию», подумать только!). Нет, переводить надо (по крайней мере, мне!) только в плохую погоду! чтобы не рваться к солнцу, вернее - на солнце.

Насчёт всяких маминых дат всё выяснит и уточнит её архив. Она действительно ездила на юг дважды, и очень возможно, что встретилась с Вашими стихами именно во вторую поездку. Бог даст время и руки, выпишу для Вас многое, что по праву Ваше; и мои детские дневники подробно, дотошно, младенчески-высокопарно, как средневековые хроники, повествуют о Вас, о тогдашних Ваших друзьях и делах.

Крепко обнимаю Вас, Павлик, милый. Будьте здоровы, главное!

Ваша Аля

¹ См. Ин. 15, 13.

² Перефразированные строки из стих. Ф.И. Тютчева «Весенняя гроза»: «Ты скажешь: ветреная Геба, / Кормя Зевесова орла, / Громокипящий кубок с неба, / Смеясь, на землю пролила».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

24 июля 1966

Дорогие Лиленька и Зинуша! Теперь Лилины открытки часто приходят и радуют меня. <...> С работой моей не ахти как важно получается, всё время что-то и кто-то отрывает, заходят бесконечные экскурсанты и туристы (просто — праздношатающиеся в большинстве случаев) поговорить «за М<арину> Ц<ветаеву>»; бедная мама стала одним из туристических «курьёзов» Тарусы; «курьёзов» -ибо не всерьёз интересует она праздношатающихся. А сегодня приехала Аня - и никак не удаётся мне последний рывок, чтобы закончить работу. Потому мои вести к вам редки и хаотичны и сама я раздергана на тысячу мелочей. Таруса за эти годы изменилась неузнаваемо, и работать тут почти невозможно, ибо все «отдыхают», одна я против общего течения. И ни разу не удалось сходить покупаться! А лето уже почти проходит... <...>

Крепко целую и люблю...

Ваша Аля

П.Г.

Антокольскому

7 августа 1966

Павлик мой дорогой, это ещё не ответ на Ваше письмо, а слабый полудохлый отклик: кончаю осточертевший, непереносимый перевод, и самые последние, утлые концы никак не даются; никакая усидчивость, никакая «добросовестность» не помогают, не могут справиться с усталостью. Голова устала; да и вообще вся устала. Добросовестность же в кавычках, потому что она - не настоящая, а тупая, тупоумная, покорная какая-то. Унылая. И вообще - чёрт знает что.

В таком «добросовестном» состоянии просто не могла писать Вам, ещё и сейчас не могу. Немного надо очухаться - и даже отоспаться.

Как только книга Ваша о поэтах вернётся ко мне (она пошла по небольшому кругу тарусских друзей - ещё есть большой круг знакомых - но не про них писано!) - напишу Вам о родстве; а пока что: так же страстно и пристрастно, такая же акция ЗАЩИТЫ, как у мамы.

...«утвердив жизнь, которая сама есть утверждение, я не выхожу из рождённого состояния поэта-защитника»– так кончает мама очерк о

Мандельштаме¹; выше она пишет о том, что ПОЭТ — никогда не прокурор, всегда — защитник.

Но много другого общего. Об этом на хоть чуть отдохнувшую голову.

Да - солнце, военная музыка и собаки²– чудесно! И главное -любовь к этому сохранилась на всю жизнь! Иногда вместо собак — кошки. Иногда вместо военной музыки — «гражданская». Но солнце — всегда без заменителей.

Насчёт же «бедняги Тредьяковского» не уверена, что таков уж он «бедняга». Искра божья была и у него; и этого уже было достаточно маме для чувства великого собратства...³ Мама была писателем (и, конечно же, поэтом) не только «традиций, воспоминаний, преданий и... предвзятостей», но и провидений. «Традиции» же и прочее -это — громадное чувство корней и почвы, преемственности, дочерно-сти и сыновности, родства. Она блестяще (не то слово!), она глубоко' доказала, что без этого — не ушагаешь вперёд, не вырастёшь вверх и вглубь.

Это же есть и у Вас в высокой степени.

Мама говорила: поэзия — одна, но говорит многими устами⁴. Правда ведь, Павлик, новаторства без глубоких корней - не бывает? Впрочем, это — аксиома.

Всё, что Вы, т. е. всё, чего Вы не читали маминого, есть у Ани Саакянц (Вы её знаете по Гослитиздату, она — хорошая девочка и великий знаток М<арины> Ц<ветаевой> перед Всевышним!), и всё Вам будет доставлено⁸⁷; есть 3-й экземпляр (машинописный) (наш «авторский») — драматургии; есть проза. Кстати, в № 7 «Москвы» — мамин «Дом у Старого Пимена»⁵, я очень люблю эту вещь.

Получила милое письмо от Орлова — совсем другой человек, когда отдыхает! Куда вольнее и добрее и совсем не crispe⁸⁸. Прелесть.

Почему так убыстрилось время? Куда девалось само понятие досуга? Без него нельзя. Я уже тысячу лет живу без оглядки, без отдыха под деревом у дороги; а сделанного — нет ничего. Простите за каракули этого не-письма. Обнимаю Вас, Павлик!

Ваша Аля