Итальянец
Шрифт:
Растерянность и ужас сковали Эллене язык. Только теперь ей стало ясно, что в лице Скедони она не нашла заступника, — напротив, перед ней стоял споспешник ее злобного и единственного — как полагала ранее Эллена — врага, готовый, по всей видимости, обрушить на нее месть незамедлительную и жуткую. Раздавленная этим открытием, девушка пошатнулась и рухнула на песок. Сжимавший ее запястье Скедони ощутил в руке тяжесть и внимательно посмотрел на Эллену.
Глядя на беспомощно поникшую девушку, Скедони пришел в волнение. Он отошел от нее, принялся мерить берег быстрыми шагами, потом вернулся и склонился над нею, как будто в его сердце проникла некоторая жалость. Монах набрал в ладони воды и плеснул в лицо девушке; через мгновение, раскаявшись в своем поступке, в ярости топнул ногой и, резко повернувшись, отошел прочь. Трудно сказать, натолкнулись ли его замыслы на сопротивление совести, или это было всего лишь борение противоречивых страстей. Человек, дотоле чуждый всех нежных чувств, не ведавший иных побуждений, помимо честолюбия и жажды мести, под влиянием которых играл роль искусного подстрекателя адских замыслов маркизы ди Вивальди и намеревался стать главным их исполнителем, — даже он при взгляде на несчастную безвинную
Видя, что злобные страсти бессильны подавить непривычные ему чувства, Скедони заставил себя их презирать.
«Подобает ли, — говорил он себе, — чтобы девическая слабость взяла верх над решимостью мужа! Мыслимо ли, чтобы зрелище преходящих страданий заставило мое твердое сердце дрогнуть и отказаться от великих помыслов, взлелеянных мною с таким трудом и пылом и уже близких к воплощению? Не снится ли это мне? Неужели погасло бесследно то пламя, что так долго жгло мне душу? Или натура моя столь же убога и презренна, как мой удел, мой низменный удел? Что же, дух предков навек угас во мне, уступив воле обстоятельств? Но нет, спросив себя об этом, я ощутил его вновь, а с ним вернулись и силы».
Скедони быстро подкрался к Эллене, словно не желая вторично промедлением испытывать свою решимость. Его монашеское облачение скрывало под собой кинжал — и сердце, готовое к убийству. Но он опасался пустить кинжал в ход: следы пролитой крови могли обнаружить крестьяне из соседней деревни. Будет надежней и легче, подумалось монаху, опустить бесчувственное тело в волны; их холод вернет девушку к жизни лишь на мгновение, пока она не захлебнется.
Монах нагнулся, чтобы поднять девушку, и вновь, увидев перед собой ее невинное лицо, заколебался. В ту же минуту она пошевелилась. Монах невольно отпрянул, будто она могла понять его замысел и отомстить ему. Вода, которую Скедони вылил на лицо Эллены в попытке привести ее в чувство, оживила ее. Она открыла глаза и, обнаружив недруга, вскрикнула и попыталась подняться на ноги. Безбожное злодеяние способно наводить страх и на самого злодея — монах дрогнул. Как ни стыдился, как ни укорял он себя, но робость взяла верх; он молча посмотрел на девушку, резко отвернулся и пошел прочь. Эллена услышала звук его шагов, а затем, приподнявшись, проследила, как он, петляя меж скал, удалялся в сторону дома, ставшего ее узилищем. Удивленная странным поведением монаха и тем, что осталась одна, Эллена собралась с силами и устремилась к желанной цели — к замеченной в отдалении деревне. Она успела пройти всего лишь несколько шагов, когда вновь появился и стал быстро настигать ее Спалатро. Несмотря на все старания девушки, Спалатро в считаные минуты оказался радом, и Эллена опять стала его пленницей. Нимало не тронутый ее тоскливо-безнадежным взглядом, Спалатро съязвил что-то относительно ее проворства и, с видом угрюмым и настороженным, повел свою подопечную обратно. Переступая вновь порог рокового дома, Эллена не чаяла покинуть его мрачные стены живой — тем более что именно сюда, расставшись с ней, направил свои стопы монах. Правда, их недавняя встреча завершилась самым неожиданным образом, но Эллена понимала, что впредь рассчитывать на его милосердие не придется. Монах, однако, все не показывался, а тем временем Спалатро привел Эллену в ее прежнюю комнату и, оставляя там жертвой страха и одиночества, задвинул, как и раньше, засов. Когда шаги тюремщика замерли, в доме, подобно затишью перед бурей, воцарилось мертвое безмолвие.
Глава 9
Решился я — и все орудья тела К деянью страшному употреблю.
Шекспир
Скедони, охваченный необоримым, неподвластным даже его железной воле смятением, вернулся в дом. По пути монах встретил Спалатро, отослал его к Эллене, а в заключение строго наказал не подходить к своей комнате без вызова.
Войдя к себе, Скедони затворился, хотя и знал, что в доме нет и не появится никого, кто осмелился бы нарушить его уединение. С какой же охотой отгородился бы он запертой дверью от своих собственных мыслей! Он бросился в кресло и долго пробыл в неподвижности, предаваясь раздумьям, крайне беспокойным и противоречивым. В тот самый миг, когда сердце упрекало его за преступление, им замысленное, он сожалел о честолюбивых намерениях, от которых вынужден был отказаться, если не совершил задуманное, сожалел — и презирал себя за свои колебания. Он как бы рассматривал себя со стороны и с удивлением обнаруживал в себе черты, о которых ранее даже не подозревал. Скедони не находил такой доктрины, которая помогла бы ему объяснить непоследовательность и противоречивость собственных переживаний; ему было непонятно и то, каким образом он, будучи во власти неистовой борьбы мучительных страстей, может подвергать их суду разума и созерцать эти проявления своей натуры холодным взглядом исследователя. Однако при всех стараниях монах не мог проникнуть в тонкие механизмы своего честолюбия и понять, что даже в эти мгновения критической самопроверки важнейшим двигателем его сознания оставалась гордыня. Именно эта страсть завладела Скедони с юности, проявляла себя во всех случаях, когда тому благоприятствовали обстоятельства, и ее влияние определило важнейшие события в его жизни.
Граф Маринелла — ибо именно таков был некогда титул духовника — был младшим отпрыском старинной семьи, обитавшей в герцогстве Миланском, у подножия Тирольских Альп; войны, которые свирепствовали в Италии в прошлом веке, значительно истощили владения и средства рода Маринелла. Получив по смерти отца весьма скромное наследство, Скедони не ощутил в себе наклонности ни к тому, чтобы неустанными трудами приумножить свое достояние, ни к тому, чтобы смириться со скудостью средств и терпеливо переносить связанные с ней ограничения и унижения. Он горделиво отказывался признать, что не равен богатством тем, кому не уступал в знатности. Благородные чувства и здравые суждения, помогающие возвышенной душе стремиться к истинному величию, были Скедони неведомы. Напротив, удовлетворяясь показными проявлениями могущества и расточительства, он довольствовался минутными радостями без мысли о последствиях. Лишь истощение средств заставило его
О последующих нескольких годах жизни графа общество не имело никаких сведений, а затем он был обнаружен в монастыре Спирито-Санто, близ Неаполя, где обретался в монашеском облачении и под вымышленным именем Скедони. Лицо графа и весь его облик в целом претерпели перемену не менее разительную, чем образ жизни. Он глядел мрачно и сурово; гордость, которая ранее сочеталась в его чертах с веселостью, ныне проступала изредка под маской смирения, чаще же находила себе выход в суровом молчании и в жестокости чудовищных покаяний.
Прежний знакомый, который случайно встретил Скедони в монастыре, скорее всего, не узнал бы его, если бы не остановил внимание на его поистине незабываемых глазах. Рассмотрев затем черты инока, этот знакомый узрел в нем некоторое сходство с Маринелла, известным ему с давних пор.
Исповедник прикинулся, что не помнит старого знакомца, и уверил его, что он обознался, но посетитель проявил настойчивость, сослался на некоторые обстоятельства, и Скедони понял, что притворство бесполезно. Засим последовала беседа с глазу на глаз, и, каков бы ни был ее предмет, Скедони удалось заручиться клятвенным обещанием гостя не раскрывать братии тайны его происхождения, а также молчать о состоявшейся встрече и за пределами монастыря. Настойчивость, с какой исторгал у него эту клятву Скедони, поразила — более того, испугала — посетителя; последнему нетрудно было догадаться, что у Скедони имеются веские основания опасаться последствий его нескромности и что отказать монаху в повиновении значило навлечь на себя беду; пока он произносил клятву, его сотрясала неудержимая дрожь. Можно предположить, что первую часть своего обета этот человек исполнил, касательно же второй имеются сомнения; как бы то ни было, вскоре он исчез, и с тех пор никто из жителей Неаполя ничего о нем не знал.
Скедони, в своей неизменной жажде почестей, приспособил свое поведение к взглядам, а также предрассудкам того общества, что окружало его ныне, и стал одним из самых неуклонных исполнителей его предписаний; в самоистязании, в неукоснительном блюдении устава он достиг, можно сказать, чудес. Старшие иноки ставили его в пример младшим, взиравшим на него скорее в почтительном изумлении, чем в надежде сравняться с ним в добродетелях. Однако дружба их со Скедони ограничивалась панегириками. Монахи славили подвижничество, от которого сами отказывались; это подвижничество придавало характер святости всей общине и таким образом избавляло прочих ее членов от необходимости упражняться в аскетизме. Все они боялись и одновременно ненавидели отца Скедони за его гордость и суровый нрав и были далеки от того, чтобы оказывать его честолюбивым устремлениям более ощутимое содействие, чем изречение пустых похвал. Скедони пробыл в общине уже несколько лет, однако существенного продвижения по иерархической лестнице не дождался; вынужденный наблюдать, как достигают высоких церковных чинов те, кто никоим образом не мог равняться с ним в служении, он почитал себя униженным. Слишком поздно понял он, что признания от братии ему не получить; претерпев это разочарование, неустанный искатель почестей решил впредь добиваться своего иным путем. Уже несколько лет Скедони был исповедником маркизы ди Вивальди, и вот наконец поведение ее сына пробудило в нем надежду, что он сможет стать маркизе не только полезным, но и необходимым. Изучать слабости тех, кто его окружает, и обращать их себе на пользу вошло у отца Скедони в обыкновение; узнав же нрав маркизы, он преисполнился немалых упований. Монах установил, что его духовная дочь подвержена сильным страстям, в суждениях же слаба, и сделал вывод, что, если содействовать маркизе в удовлетворении одного из ее страстных желаний, карьера ему будет обеспечена.
Наконец Скедони удалось вкрасться к маркизе в доверие столь успешно и он стал ей столь необходим в ее целях, что для него настала пора ставить собственные условия; Скедони не замедлил так и поступить — впрочем, с диктуемой его положением показной деликатностью и тонкостью. Высокий церковный пост — предмет давних бесплодных желаний духовника — был обещан ему маркизой, обладавшей достаточным влиянием, чтобы добиться такового; взамен она ставила условие «спасти семейную честь», по ее осторожному выражению. Маркиза дала понять, что это осуществимо лишь ценой смерти Эллены. Скедони был согласен с маркизой: только смерть этой юной очаровательницы может сохранить честь рода Вивальди, ибо, если она останется в живых, следовало ожидать худшего: и нрав юноши, и его привязанность были таковы, что он сумел бы изобрести самые немыслимые средства, дабы разыскать возлюбленную и извлечь ее из темницы, даже самой недоступной и потаенной. Как долго и усердно старался Скедони снискать благорасположение маркизы, уже известно. И вот развязка была близка, Скедони готовился свершить страшное деяние и тем спасти от поношения гордость дома Вивальди, а заодно добиться высокого поста и насытить свою жажду мести, и тут произошло неожиданное: неведомые ему ранее чувства поколебали решимость монаха и сковали его руку. Но чувства эти оказались нестойки: едва потеряв девушку из виду, монах забыл о них; теперь, в тиши уединения, он обдумывал вновь свои прежние планы и возрождал твердость намерений и при этом не переставал удивляться неожиданной жалости, отдалившей его от цели. Прежние, неизменно руководившие Скедони страсти вновь воцарились в его душе, и он вознамерился заслужить почести, которые сулила ему маркиза.
После размышлений, то хладнокровных, то — чаще — взволнованных, Скедони решил, что Эллену надлежит убить этой же ночью, пока она будет спать; затем по тайному переходу он намеревался перенести тело к морю и там, в волнах, похоронить свою жертву вместе с ее печальной историей. Монах предпочел бы обойтись без кровопролития, но имел уже случай убедиться, что Эллена опасается яда и вторичная попытка отравления едва ли удастся; тут он вновь принялся укорять себя за то, что упустил благоприятный случай бросить свою несопротивлявшуюся жертву в море.