Итальянец
Шрифт:
Многие обстоятельства, упомянутые Скедони и синьорой Бьянки, совпадали; их рассказы не противоречили один другому ни в чем, за исключением предполагаемой смерти отца Эллены. При всем том Эллена не переставала изумляться, более того — временами даже не знала, верить ли тому, что поведал ей Скедони. В противоположность ей Скедони не выказал ни малейших признаков удивления, когда узнал, что Эллена всегда была убеждена в том, что ее отец уже много лет покоится в могиле; правда, когда Эллена задала вопрос, жива ли ее мать, то как его уверения, так и его печаль подтвердили то, что она уже знала со слов синьоры Бьянки.
Когда Эллена до некоторой степени привела в порядок свои мысли, ей вновь пришло на ум, что явление к ней Скедони в столь заповедный ночной час более чем странно; вслед за тем она поневоле припомнила сцену на морском берегу накануне вечером — и в тот и в другой раз ее отец предстал в зловещей роли агента маркизы
В то время как она тешила себя объяснениями обстоятельств, крайне ее удививших, она заметила, что на полу из-под полога виднеется кончик кинжала! Открытие это вызвало у нее ужас поистине непереносимый; трясущейся рукой подняла Эллена клинок — она начала подозревать истинную причину прихода Скедони. Впрочем, девушка тут же отреклась от этих чудовищных предположений; ей легче было верить, что Спалатро один готовил ей погибель, монах же явился к ней спасителем, а не убийцей. Она решила, что Скедони открыл замыслы злодея, вследствие чего и ворвался в ее комнату в намерении спасти незнакомку от смертоносного удара, а затем обнаружил на ее груди портрет и понял, что спас не кого иного, как свою собственную дочь. Придя к такому заключению, Эллена успокоилась и уронила слезу благодарности.
Тем временем Скедони, запершись у себя, предавался чувствованиям совершенно иного рода. Когда буря в груди монаха утихла и к нему вернулась способность рассуждать, картина, всплывшая в его сознании, поразила его своей торжественной таинственностью. По преступному наущению маркизы ди Вивальди он преследовал, как оказалось, собственное дитя; он решился ополчиться против невинности — а взамен едва не покарал самого себя; то деяние, на которое он, жертвуя совестью, отважился, означало для него погибель. Все, что Скедони предпринимал во имя своего честолюбия, шло ему же во вред; помогая маркизе разлучить Эллену и Вивальди, он полагал, что служит при этом собственным интересам, на самом же деле — со всем усердием противодействовал своему благу. Брачный союз с блестящим домом Вивальди явился бы возвышением, радом с которым меркли самые смелые мечты, — и такую великолепную возможность исповедник едва не погубил собственно-
ручно, когда порочными средствами добивался цели куда более скромной. Судьба сложилась так странно, что преступления Скедони чуть было не пали на его же голову.
Скедони отдавал себе отчет в том, что осуществить вновь зарождавшиеся в нем надежды будет непросто; немало препятствий придется одолеть, прежде чем торжественно и публично будет заключен брак, которому он намеревался споспешествовать с еще большей ревностностью, чем та, с которой он недавно ему противодействовал. Одобрения маркизы — особы весьма влиятельной — стоило добиваться: без этого одобрения, сделав свою дочь супругой юного Вивальди, Скедони обрел бы завидное родство, но ничего более. Он полагал, что на согласие маркизы можно надеяться — к этому у него имелись особые причины; и хотя откладывать заключение брака было небезопасно, исповедник готов был пойти на риск, чтобы добиться ее сочувствия. В случае же, если маркиза окажется непреклонна, Скедони намеревался распорядиться судьбами молодых людей без ее ведома; при этом он мог нисколько не опасаться негодования своей покровительницы, ибо знал о ней так много, что с легкостью мог запугать ее и принудить смириться. На согласие самого маркиза надеяться не приходилось, и посему Скедони решил не просить о нем, полагаясь на влияние маркизы, гораздо более существенное.
Первым шагом на пути к намеченной цели должно было стать вызволение Вивальди из страшной темницы инквизиции — Скедони сам вверг его туда, не ведая, что так скоро будет желать его освобождения. Монах всегда полагал, что, если доноситель отказывается выступить в суде против обвиняемого, то последний в обязательном порядке подлежит освобождению; он рассчитывал также, что сможет вернуть Вивальди свободу в любое время, когда ему вздумается: для этого достаточно было обратиться к одному высокопоставленному лицу в Неаполе, связанному с римской Святой Палатой. Насколько Скедони ошибся в своих ожиданиях, станет известно в дальнейшем. Заключить Вивальди в узилище он решился отчасти из самозащиты. Монах опасался, что, оставшись на
Мера столь суровая, как заключение в тюрьму инквизиции, была избрана, вероятно, отчасти дабы временно лишить Винченцио свободы действий, без чего планы Скедони оказались бы под угрозой, отчасти же из желания подвергнуть своего врага мукам страха. Помимо того, Скедони предоставлялась таким образом возможность окончательно опутать маркизу цепью неоплатного долга. Из действий, которые честному человеку могли бы показаться на первый взгляд роковыми для его собственных интересов, Скедони рассчитывал извлечь для себя немалую пользу; он намеревался изловчиться и повернуть дело так, чтобы при случае выступить в роли заступника сына маркизы, вместо того чтобы быть разоблаченным как его обвинитель; этим планам благоприятствовал неправедный и жестокий порядок, принятый трибуналом инквизиции, а именно анонимность доносителя.
Все, что потребовалось для ареста Вивальди, — это послать в Святую Палату письменное обвинение без подписи с указанием места, где обвиняемого можно схватить; однако в таких случаях дело нередко ограничивалось лишь расследованием; если доноситель отказывался предстать перед инквизиторами, то пленника после многих допросов выпускали на волю — при условии, что он не успел по неосторожности себя оговорить. Скедони не имел намерения настаивать на обвинении и, соответственно, рассчитывал, что через некоторое время Вивальди будет отпущен; сам же Скедони между тем проявит рвение, добиваясь для юноши свободы, благо имени обвинителя — в этом можно было не сомневаться — Винченцио не узнает никогда. Исповедник полагал, что справится с ролью заступника еще успешнее, если прибегнет к помощи знакомого ему лица, которое имело официальные связи со Святой Палатой. Указанное лицо, само о том не ведая, успело уже посодействовать замыслам
Скедони. В доме этого своего знакомого Скедони довелось увидеть приказ о задержании по подозрению в ереси — случай, благодаря которому у монаха появился не только план действий, но и возможность исполнить задуманное. Скедони изучал свиток недолго, но благодаря тщательности своих наблюдений и превосходной памяти сумел скопировать его достаточно точно, чтобы ввести в заблуждение бенедиктинского священника, который вряд ли когда-либо — и уж во всяком случае не часто — видел подлинные документы такого рода. К этой хитрости Скедони счел нужным прибегнуть из опасения, что, пока инквизиторы будут медлить, Вивальди успеет покинуть Челано и скрыться из виду. В случае успеха духовник получал возможность схватить не только Винченцио, но и Эллену, и внушить ему ложное представление о месте ее пребывания. Обвинение в похищении монахини представлялось вполне правдоподобным и подтвержденным многими обстоятельствами. Скедони предъявил бы это обвинение и в доносе, если бы не опасался подобными действиями повредить себе; кроме того, поскольку для обвинения не было основания, Эллена могла ускользнуть из его рук. До сих пор упомянутый план осуществлялся вполне успешно: группа наемных головорезов под видом чиновников инквизиции доставила Вивальди в город, где его ожидали подлинные служители Святой Палаты; другие наемники тем временем отвезли Эллену сюда, на побережье Адриатики. Скедони упивался собственной изобретательностью, ведь, прибегнув к ложному обвинению, он ухитрился одновременно и набросить непроницаемый покров на судьбу Эллены, и снять с себя подозрения в глазах Вивальди; последнему останется лишь поверить, что его возлюбленная умерла либо все еще томится в потаенных судилищах инквизиции.
Итак, расставив силки для Вивальди (которого, впрочем, рассчитывал освободить без особых хлопот), Скедони попался в них сам; но куда завела его собственная хитрость — это станет ясно из дальнейшего.
Ныне же Скедони испытывал другое затруднение: он не знал, каким образом доставить Эллену в Неаполь, поскольку открыто объявить себя ее отцом он полагал преждевременным, а без этого сопровождать девушку в пути ему не подобало; между тем сыскать поблизости другого достойного доверия проводника не представлялось возможным. Решение, однако, требовалось принять незамедлительно: за окном уже занималась заря, и духовнику претила мысль о том, что ему вместе с Элленой придется провести лишний день в доме, где все напоминало об ужасах предыдущей ночи.