Избранники времени. Обреченные на подвиг

Решетников Василий

Несостоявшаяся награда

А время мчало вскачь. Вот уже и 1974 год. Приближалось семидесятилетие Александра Евгеньевича.

Я засуетился: к такому дню, по устоявшейся в те годы традиции, Главному маршалу авиации полагался по меньшей мере орден, скорее всего – Ленина. Но кто возьмется представить его к награде – не военком же, у которого на учете состоял Главный маршал? Звоню Главкому, прошу поддержки. „Я этим заниматься не буду“, – был мгновенный ответ. Все. Значит, ВВС в стороне и мое представление через Военный совет провести не удастся. Может, Гражданский воздушный флот представит – все-таки последние годы Голованов работал именно там? „Нет, – говорят, –

нам не с руки, лучше, чтобы это пробивали военные – все же он Главный маршал“.

Отдел административных органов ЦК ответил сухо: „Разберемся“. Зато с подъемом принял на себя эту заботу начальник Главного управления кадров Министерства обороны И. Н. Шкадов: „Это командующий АДД? Прекрасный человек, достойный маршал. Орден будет“.

На многих постах побывал Александр Евгеньевич, но все, кто его знал или хотя бы слышал о нем, воспринимали его только как командующего АДД, хотя этот этап его командирской жизни длился всего три года. Но каких! И в этом все дело.

С еще большим энтузиазмом откликнулся на идею награждения генерал-полковник А. С. Желтов – старинный и крупнейший политработник, в то время возглавлявший Советский комитет ветеранов войны, членом которого, кстати, был и Голованов. Они прекрасно знали друг друга еще с военной поры, не раз встречались и позже (не только на заседаниях), и Желтов, сохранив доброе и уважительное к Голованову расположение, готов был, пользуясь огромным авторитетом в высших военных, а главное, партийных кругах, легко и просто решить это не такое уж сложное дело. Я помог подготовить реляцию, и она, минуя ВВС, пошла по инстанциям, стала обрастать визами и подписями, но вдруг я почувствовал, как эта „операция“ стала постепенно затухать, обволакиваться помалкиванием, невнятными объяснениями.

Самой прямолинейной структурой был, конечно, ЦК. „Командиров корпусов, – было сказано мне, – в юбилейные дни отмечать правительственными наградами не принято“. Уговоры бесполезны. Нашли-таки, прожженные лукавцы, формальный ход, чтоб, сохранив благопристойность, отказать в награде фронтовому командующему, Главному маршалу авиации. А шли 70-е годы, плыл тот странный сезон безвременья, что более всего был знаменит явлением народу целой рати Героев Советского Союза, ранее будто бы недооцененных за их „былые подвиги“.

Дело не в ордене – их у Голованова набралось самого высокого достоинства предостаточно, и очередной только затерялся бы среди них, никогда, кстати, не носимых. Суть в другом: отказав Александру Евгеньевичу в награде, его как бы еще раз намеренно оттеснили от равных ему в звании и в военных заслугах перед Отечеством.

Юбилей с горчинкой

Торжественное собрание в честь юбиляра при скромном стечении народа состоялось, как и предпочел Голованов, отвергнув штабные аудитории на Пироговке, в конференц-зале ГосНИИ Гражданского воздушного флота, в Шереметьеве.

Все было „как у людей“, по общепринятому стандарту: речи, грамоты, „ценные“ подарки – часы, транзисторный приемник, какие-то самодельные сувениры.

К вечеру собрались на застолье. Александр Евгеньевич чувствовал себя далеко не празднично – держался несколько скованно, был неразговорчив. Рядом с ним не было тех, с кем он работал в Ставке, бывал на фронтах, одним словом – соратников, как было принято говорить о товарищах из ближайшего окружения, даже коллег из более позднего времени. Столы заполнила боевая гвардия АДД и институтский народ – пилоты, штурманы, инженеры…

Стоя с рюмкой в руке и произнося заздравную речь, я среди множества свершений и достоинств, коими славен был юбиляр, не забыл

сказать о главном: „Огромная заслуга Александра Евгеньевича состоит в том, что в тяжелейший год Великой Отечественной войны он фактически воссоздал боевой состав Дальнебомбардировочной авиации в ее новом облике АДД“.

И вдруг сидевший рядом со мной Александр Евгеньевич четко и несколько раздраженно произнес:

– Не воссоздал, а создал!

Я остановил свою речь, чуть смутился и после небольшой паузы, обращаясь только к Голованову, сказал совсем тихо, но в чуткой тишине, видимо, во всеуслышание:

– Нет, Александр Евгеньевич, воссоздал. И это был ваш великий подвиг!

Александр Евгеньевич совсем загрустил. Я пытался расшевелить его отвлеченными разговорами, даже шутками, но он вяло реагировал на все окружающее и совсем равнодушно на череду произносимых в его честь здравиц, каждый раз отпивая из полной рюмки только чуть-чуть. Зал постепенно наполнялся гулом, соседскими разговорами, как вдруг кто-то из задних рядов, белоголовый и краснолицый, вскочил с высоко поднятым питейным сосудом и зычно проголосил:

– За товарища Сталина!

Этот чудак знал, что делал. Голованов вмиг оживился, просветлел лицом, встал вместе со всеми и, простояв в шуме и звоне рюмок дольше обычного, отпил свое и только после этого сел. Поддавшись общему энтузиазму, встал и я, но рюмку поставил на стол и сел чуть раньше других. Голованов это заметил и тихо спросил:

– Вам, я вижу, тост не понравился?

Я ответил уклончиво: так это все равно что за Петра Первого. Да вот и в честь Владимира Ильича Ленина никто никогда не произносит тостов. Лучше уж я за Ваше здоровье…

И выпил.

Так мы разобрались и в этом вопросе.

Расстались очень тепло, взаимно высказав любезности, обычные для таких случаев. Позже дочери мне говорили, что отец был крайне удручен всем случившимся, ходил угрюмый, молчаливый. Нет, причиной тому был не праздник. При всей его непритязательной импровизации сам по себе он все-таки был светел, добр и уютен. И это не мог не почувствовать Александр Евгеньевич. Его потрясла, конечно же, та откровенная циничность, с какой партийно-государственная верхушка учинила глухую зону вокруг его имени, дав почувствовать это намеренное замалчивание даже нам, строевым командирам. Солидно отмолчались и ВВС, и Министерство обороны. Даже гражданский флот. Только маршал авиации Н. С. Скрипко, состоявший в то время в Группе генеральных инспекторов, сумел к 70-летию поместить статью о Голованове в „Военно-историческом журнале“. Мою для „Красной звезды“ отвергли.

Какой там орден! Умолкли даже те, кто пекся о награде. Это было похоже на притеснение. За что? Пожалуй, за его незаурядность, за то, что не очень вписывался в одномерность „сплоченных рядов“, которыми так гордились наши вожди, опасаясь каждого в отдельности.

Без надежды на спасение

Не всем бесследно сходят удары в душу – по чувствам, по психике, по нервам, а тот, что пришелся по такой честолюбивой натуре, какой обладал Голованов, оказался выше его физических сил. Человек волевой, с сильным характером, он всю эту юбилейную фантасмагорию пережил и перестрадал, видимо, молча, в себе, не давая выхода чувствам и мыслям вовне, на волю. Не здесь ли подстерегала его трагедия? Во всяком случае, в той замкнутости и внутренней борьбе, что пришлось ему напоследок выдержать, он вскоре был намертво схвачен той страшной болезнью, что называют в некрологах длительной и тяжелой. А в недрах его души обжигающе тлели и более давние наслоения – обиды, разочарования, нереализованные надежды…