Избранное в двух томах. Том 2
Шрифт:
двадцатью семью и тридцатью четырьмя годами.
Я наблюдаю своих молодых коллег — летчиков-испытателей, вспоминаю, какими они были, когда учились в школе летчиков-испытателей, и вижу: конечно
же они изменились. Во многом изменились! К ним пришла уверенность —
сначала профессиональная, а затем и житейская. Пришел опыт. Пришли навыки
преодоления множества проблем, которые исправно подбрасывала им — в
воздухе и на земле — жизнь. Пришло более глубокое понимание людей — и в
добром
профессиональная и человеческая зрелость, которая конечно же отложила свой
отпечаток на облике каждого из них.
А слава? Участвовала она в формировании их личностей? В какой-то мере —
да, участвовала, так как большинство моих молодых коллег удостоились за
проведенные испытания и всякого рода наград, и почетных званий, а главное, едва ли не самого ценного в нашем деле вида славы — прочной
профессиональной репутации хорошего, надежного, пригодного на любое
задание летчика-испытателя. Но, конечно, ничего похожего на славу первого
космонавта Земли им и не снилось. А вот, смотрите-ка, изменились!
Повзрослели.
Так почему же изменения в личности Гагарина мы должны рассматривать
только с позиций его противоборства со славой?
Неудивительно поэтому, что на вторую часть заданного мне вопроса —
изменился ли за последние семь лет своей жизни Гагарин? — я ответил
положительно: да, изменился. Стал увереннее, приобрел навыки руководящей
деятельности, научился довольно тонко разбираться в управляющих людьми
стимулах и: вообще в человеческой психологии (о чем можно судить по
некоторым его точным и проницательным на сей счет замечаниям). Словом, быстро рос.
Во многих отношениях этому росту способствовали и свойства, которые
были явно присущи его характеру до полета в космос. Он был умен от природы, иначе, конечно, никакой опыт не научил бы его хорошо разбираться в душах
людей. Обладал врожденным чувст-
125
вом такта, чувством собственного достоинства и в не меньшей степени чувством
юмора. Все, что вызывает улыбку — как в высказываниях людей, так и в
возникающих ситуациях, — ощущал отлично.
Как-то раз на космодроме, незадолго до полета первого «Востока», Сергей
Павлович Королев, не помню уж, по какому поводу, вдруг принялся —
подозреваю, что не впервые, — подробно и развернуто разъяснять Гагарину, насколько предусмотрены меры безопасности для любых случаев, какие только
можно себе представить в космическом полете. Гагарин в течение всего этого
достаточно продолжительного монолога так активно поддакивал и так
старательно добавлял аргументы, подтверждающие правоту оратора, что тот, оценив комическую сторону
и совсем другим, разговорным тоном сказал:
— Я хотел его подбодрить, а выходит — он меня подбадривает.
На что Гагарин широко улыбнулся и философски заметил:
— Наверное, мы оба подбадриваем друг друга. Все кругом посмеялись, и, я
думаю, этот смех был не менее полезен для дела, чем разбор еще доброго десятка
возможных аварийных положений и предусмотренных для каждого из них
средств обеспечения безопасности космонавта.
А известный авиационный врач и психолог Федор Дмитриевич Горбов, много сделавший для подготовки первых наших космонавтов, в таком
ответственном документе, как предстартовая медицинская характеристика, счел
нужным специально отметить: «Старший лейтенант Гагарин сохраняет присущее
ему чувство юмора. Охотно шутит, а также воспринимает шутки окружающих.. »
Я так подчеркиваю гагаринское чувство юмора не только из симпатии к этому
человеческому свойству, без которого многие жизненные горести переносились
бы нами гораздо более тяжко, а многие жизненные радости вообще прошли бы
мимо нас. Все это, конечно, так, но, кроме того, по-настоящему развитое чувство
юмора обязательно заставляет человека обращать означенное чувство не только
на то, что его окружает, но и на самого себя. А от самоиронии прямая дорога
126
к самокритичности, к умению трезво посмотреть на себя со стороны.
Вот это-то, по моему глубокому убеждению, Гагарин и умел делать в полной
мере. Я уверен в этом, хотя он ни разу не делился ни со иной, ни с кем-нибудь
другим в моем присутствии соображениями о том, чего ему как личности не
хватает. Но в том, что он отчетливо представлял себе, так сказать, пункты, по
которым его подлинный облик еще отличается от выдержанного по всем статьям
только в превосходных степенях портрета, нарисованного коллективными
усилиями целой армии журналистов и комментаторов, в этом сомневаться не
приходится. Иначе невозможно объяснить то, как много прибавилось в Гагарине
— особенно в последние годы его жизни — общей культуры, начитанности, интеллигентности! Вряд ли такой рост этих тонких, трудно прививаемых «по
заказу» свойств может быть объяснен одной лишь только интуитивной тягой к
ним, естественно возникающей при общении с людьми, стоявшими у колыбели
космических полетов, у которой, как едва ли не во всякой новой отрасли знания, стояли люди подлинной культуры и высокой интеллигентности. Но, повторяю, Гагарин в этом отношении прогрессировал так быстро, что объяснить это