Избранное в двух томах
Шрифт:
ее на несколько секунд в одном положении — очередная ступенька — и снова
мягким увеличением нажима на штурвал посылаю чуть-чуть вперед.
И вдруг — будто огромные невидимые кувалды со страшной силой
забарабанили по самолету. Все затряслось так, что приборы на доске передо мной
стали невидимыми, как спицы вращающегося колеса. Я не мог
94
видеть крыльев, но всем своим существом чувствовал, что они полощутся, как
вымпелы на ветру. Меня самого
долго после этого не проходили на плечах набитые о борта синяки. Штурвал, будто превратившийся в какое-то совершенно самостоятельное, живое и притом
обладающее предельно строптивым характером существо, вырвался у меня из рук
и метался по кабине так, что все попытки поймать его ни к чему, кроме
увесистых ударов по пальцам, не приводили. Грохот хлопающих листов
обшивки, выстрелы лопающихся заклепок, треск силовых элементов конструкции
сливались во всепоглощающий шум.
Вот он, флаттер!
Зрение, осязание, слух настолько завалены новыми мощными ощущениями, что невозможно требовать от? них раздельного восприятия каких-либо деталей.
Но сознание — как всегда в подобных случаях — снова работает ясно, четко, спокойно, в тысячу раз лучше, чем обычно. Сквозь все это потрясение (в
буквальном смысле слова, пожалуй, даже более сильное, чем в переносном) я
жадно пытаюсь «вчувствоваться» — именно не вглядеться, не вслушаться, а
вчувствоваться — в поведение самолета и, колотясь о борта сошедшей с ума
кабины, жду, когда же, наконец, прекратится вся эта свистопляска.
Жду, потому что больше предпринять ничего не могу. Все, что можно, было
сделано мной раньше, когда я додумался до нового способа использования
триммера руля высоты.
Сейчас это должно дать свои плоды.
Обязательно должно!
Жду долгие, полновесные секунды — сегодня каждая из них тянется еще
дольше, чем полгода назад, когда я вытаскивал машину из отвесного
пикирования. Причина ясна: тогда я работал. Активно, с напряжением всех сил и
внимания работал.
А сейчас — жду.
. .Флаттер прекратился так же внезапно, как начался.
Он продолжался, как показала расшифровка записей самописцев, около семи
секунд. Больше машина вряд ли и выдержала бы, хотя мне, по совести говоря, показалось, что дело тянулось по крайней мере в три раза дольше. Это был, по-видимому, тот самый случай,
95
о котором в старинном романсе поется: «Минуты мне казалися часами».
Триммер — дай ему бог здоровья! — сделал свое дело. Все получилось как
по писаному.
В первый момент после прекращения вибраций мне по контрасту
самом деле, конечно, был слышен и шум встречного потока и рокот моторов, а
вся машина мелко подрагивала и покачивалась от атмосферных порывов, как в
любом полете.
И вот я снова тащу раненую машину к аэродрому. Опять заблаговременно
выпускаю шасси, а посадочные щитки оставляю убранными. Опять строю заход
по прямой издалека и избегаю лишних движений органами управления.
Внешне все похоже на возвращение домой полгода назад. Но настроение у
меня совсем иное. Я чувствую себя победителем.
В ближайшие после этого дни я чувствовал себя победителем, пожалуй, в
несколько большей степени, чем следовало. В частности, не таким уж я оказался
в этом полете умным и предусмотрительным, каким возомнил себя сгоряча. На
самом деле эти качества в данном случае проявил в первую очередь не я, а мой
старший товарищ А. П. Чернавский. Все это я вскоре понял.
В полной мере почувствовал я и всю необходимость для летчика-испытателя
того, что можно назвать «разумным недоверием» к технике вообще и к
испытуемому объекту, пока он не исследован до конца, в частности. Кстати, когда такой счастливый момент наступает, работа на этом обычно и
заканчивается, а доведенный объект, к которому теперь можно относиться с
полным законным доверием, у летчика-испытателя отнимают.
Главный же сделанный мной из всего происшедшего вывод (делать выводы
из удач оказалось, кроме «сего прочего, гораздо приятнее, чем из неудач) заключался в том, как жизненно необходимо летчику-испытателю перед
ответственными полетами (а это значит — перед всеми полетами, так как никогда
заранее не известно, который из них обернется ответственным) тщательно
продумывать все, в том числе и самые неприятные возможные варианты
неисправно-
96
стей и происшествий. Предусмотренная опасность — уже наполовину не
опасность.
Но все эти раздумья и вытекающие из них выводы пришли позднее.
А пока наш подруливший на стоянку самолет оказался в центре всеобщего
внимания. Мы не успели еще вылезти из своих кабин, как узнали от механиков, что «с этим самолетом — всё», его остается только списать: крылья, фюзеляж, мотогондолы — все смялось, покрылось трещинами, деформировалось. И в этом
было внешнее сходство с невеселым результатом нашего неудачного
пикирования полгода назад. Но только внешнее. Сейчас подлежащий списанию