Избранное
Шрифт:
Что есть устойчивого в вихре бытия.
Свой век и род людской и город отживает,
Но прах их никогда бесплоден не бывает,
И коль узришь ты прах Парижа на пути,
Возьми щепоть его, и нас сожми в горсти,
И, увидав вокруг лишь мерзость запустенья, Вздохни: «Взорвал себя вулкан при изверженье» —
И оцени, какой здесь уничтожен труд,
И вспомни тех, кого описывал я тут.
Но были, кроме них, другие — чище, лучше, Которых, хоть и чтил в них век талант
Презрение к деньгам и равнодушье к власти, Из-за чего у них у всех судьба одна —
Пить чашу горькую безропотно до дна.
Когда же, путник, вновь покинешь ты пустыню, Рассей по ветру прах и возопи в унынье,
Хоть не вонмет никто стенанью твоему:
«Отныне погружен надолго мир во тьму».
Смерть волка
I
Как над пожарищем сквозь дым сверкает пламя, Багровый диск луны сверкал меж облаками,
И с черным краем их сливался лес вдали.
По влажной от росы траве мы молча шли.
Взяв на руку ружье, я вместе с остальными Скользил под елями, как в Ландах, небольшими, Но вдруг следы когтей заметил на песке И понял: волки здесь, от нас невдалеке.
Дыханье затаив, мы замерли и стали Прислушиваться... Лес, кусты, равнина спали;
В недвижном воздухе царил покой, и лишь Скрипенье флюгера порой смущало тишь,
Когда, под сводом туч в далеком небе вея,
За башни задевал зефир стопой своею;
Казалось, даже дуб, припав челом к скале,
На локоть оперся и задремал во мгле.
Ни звука... И тогда охотник поседелый,
Вслед за которым мы шагали вечер целый, Звериных хитростей испытанный знаток, Склонился до земли, к следам почти прилег И тихо объявил, вглядевшись в отпечатки,
Что по размеру лап, их форме и посадке Двух матерых волков и двух волчат признал. Прикрыли ружья мы, чтоб не блестел металл,
И развернулись в цепь, и, раздвигая ветки,
С ножами наголо пошли сквозь ельник редкий, Как вдруг навстречу нам в безмолвии ночном Зеленые зрачки заискрились огнем.
А дальше, где стволы в лучах луны кривились, Две тени легкие на вереске резвились,
Играя и скача, как пара псов борзых, Почуявших, что в дом вошел хозяин их.
Но, всеми статями собак напоминая,
Волчата прыгали без визга и без лая:
С младенчества они запомнили навек —
Отсюда в двух шагах их недруг человек.
Отец стоял, а мать поодаль восседала,
Как та, что Ромула и Рема воспитала,
Та, изваяние которой Вечный Рим Считал святынею и символом своим.
Тут волк шагнул, присел
Он ясно сознавал, что не уйдет живой,
Однако был готов принять неравный бой И первой же борзой, оскалившейся жадно, Вцепился в горло так глубоко и нещадно,
Что не заставили его разжать клыки Ни грохот выстрелов, ни острые клинки,
Которые в него наперекрест впивались,
Ни псы, как яростно они ни заливались,
Покуда челюсти он сам не разомкнул И мертвого врага на землю не швырнул.
Потом он взором нас обвел без тени страха. Торчали в нем ножи, которыми с размаха Во время схватки был к песку он пригвожден,
И дула уперлись в него со всех сторон.
Тогда он вновь на нас взглянул все так же твердо, Слизнул густую кровь, струившуюся с морды,
И, не желая знать, за что убит и кем,
Огромные глаза смежил — как прежде, нем.
II
Я на ружье поник в задумчивости грустной,
Сочтя жестокостью бесцельною и гнусной Преследовать волчат и мрачную их мать,
Хоть мужа не могла она вблизи не ждать.
В беде он не был бы покинут, будь их двое,
Своей суровою красавицей вдовою,
Но долг ее — спасти детей и научить
Без сетований дни голодные влачить
И презирать зверей, которые в неволе
Нам, людям, продались, чтоб жить в тепле и холе,
И травят для своих хозяев с этих пор
Былых властителей полей, лесов и гор.
III
Я думал: «Как смешны мы в нашем ослепленье! Как слабы, хоть и мним себя венцом творенья! Учись же, человек, величью у зверей,
Чтоб, отдавая жизнь, не сожалеть о ней.
Постигни до конца тщету существованья И знай: все суетно, прекрасно лишь молчанье.
Да, волк-отшельник, я уразумел вполне,
Что ты хотел сказать последним взором мне.
Он как бы говорил: «Коль и в тебе есть твердость, Сумей взрастить в душе стоическую гордость И стань ценою дум, и бдений, и трудов Тем, чем с рожденья был я, вольный сын лесов. Поверь: стенать, рыдать, молить — равно позорно. Свой тяжкий крест неси и долго, и упорно,
Путь, что тебе судьбой назначен, протори,
Потом, без слов, как я, отмучься и умри».
Гефсиманский сад
I
Ночь... Иисус идет один тропой крутой,
И, словно саван, бел на нем хитон простой.
Внизу ученики забылись сном пугливо.
Под ветром клонятся дрожащие оливы.
Он шествует меж них, дрожа, подобно им,
И мертвен взор его, и дух тоской томим,
И руки сложены на грубой ткани платья,